Преемник

Тот без единого слова вышел, плотно задёрнув полог. Сова склонил голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что глаза его полны боли.

— Стань сюда, — палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла на ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.

— Да ты это, — в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление. — Да я тебя, что ли, видел?

Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.

— Да вроде, — он задумчиво поковырял в носу. — Похоже, тебя… Там ещё у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала…

Он добавил очень грязное и очень точное определение моего поведения; я не удержалась и всхлипнула-таки. Господин Сова оказался театралом.

— Что ж ты, — он усмехнулся, — много парней перепортила, что рога такие нагулялись? Оторва, да?

— Да это не по правде, — прошептала я умоляюще. — Это театр… Выдумка… Я на самом деле не такая…

Он, по-видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся, потянулся, ухватил меня пятернёй — я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли. Рука его привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен был означать ласку, оставил на моей груди пять пальцев-синяков.

— А здорово ты его провела, — сказал он удовлетворённо и сделал движение привстать — лежанка скрипнула под его огромным тяжёлым телом и в ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:

— Ах, ты…

И он добавил опять-таки точное, но совершенно паскудное словечко.

— Подрезали меня, — он зло ощерился. — Тварюка одна подрезала… А то я бы тебя, девка… Вот так бы… — он смачно стиснул в кулак свою могучую волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сделал. В ужасе прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возмущение круглолицего: «Да он её в лепёшку сплющит, они же мрут после Совы»…

Можно поверить. Да, и мрут тоже. Я вознесла благодарность тому безвестному бедняге с его отчаянным ножом — и, будто, отвечая на мои мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.

Я и так стояла прямо перед ним — а теперь оказалась стоящей вплотную, и мне казалось, что я слышу, как всё быстрее и громче пульсирует кровь в его бычьем теле. Дыхание Совы сделалось частым и хриплым — даже болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.

— Оторва, — прошептал он почти нежно, — потаскушка, экая ловкая…

В его устах это означало, наверное, «кошечка» или «ласточка». Я затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:

— Не бойсь…

От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норовил не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя, как моя собственная тёплая кровь течёт по подбородку; он опрокинулся на лежанку, увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжёлым телом, так, что, кажется, затрещали рёбра. Прямо надо мной оказались его освещённые факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза — я зажмурилась, желая немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в темноту над собой.

Страстное сопение сменилось приглушённым воплем. Сова откатился прочь, давая мне возможность продохнуть — но я не стала пользоваться этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него сверху, постанывая и бормоча:

— Ну давай же… Я так распалилася… Так распалилась…

Колено моё снова проехалось по ране — он взвыл и оторвал любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:

— А… А?! Больно-а?

Свет факела падал на моё лицо — и в этом свете он смог прочесть на нём лишь страстное желание да ещё обиду: как же?

— Ы-ых… — протянул он горестно. — Такая девка… Ы-ых…

…Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и безнадёжно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного Совы — он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины — как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении волосатых рож. Как сучьи дети…

Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней — я не сомневалась, что на нём заживёт как на собаке. Удрать из лагеря не представлялось возможным — вырваться из душной землянки уже почиталось великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие слёзы — а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала бросок и последующий удар — и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьёзно. Новая царапина нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый раз…

— Любовь моя подобна буре,
Что страстно так ласкает ветви,
И обрывает с них убранство,
И в страсти корни обнажает, —

декламировала я нудно, а Сова слушал, подперев щёку, и мне хотелось убить его.