Предтеча(Повесть)

Теперь настала самая страшная минута, которой так боялось Ахматово окружение. Уязвленный насмешкой хан, подобно смертельно раненному быку, мог броситься в любую сторону и уничтожить первого попавшегося. Но тут, на их счастье, вбежала хатун Юлдуз и с горестным воплем сообщила, что занедужил ее младший, самый любимый сын Амин, а главный лекарь отнимает его, не разрешая ей ухаживать за сыном.

Ахмат содрогнулся, перед его взором предстала виденная вчера картина страшного костра. Неужели Амину суждено сгореть в его пламени? Он беспомощно посмотрел на своих соратников, и это был взгляд не всемогущего повелителя, а глубоко несчастного человека.

— На все воля аллаха, — сочувственно проговорил имам, — положись на его милость… И скорее уводи орду от этого страшного места.

— Да-да, уводи орду, повелитель! — поддержал его Кулькон. — Ты отступаешь перед небесной, а не перед земной силою. Смена места может помочь Амину.

Он сказал так, а сам подумал про себя, опасаясь, что кто-нибудь прочитает его мысли: «Болезнь Амина послана нам самим аллахом — ведь это сейчас единственное, что может заставить Ахмата отказаться от продолжения глупой войны с Москвою. Много силы теперь у русских, и они уверены в ней — стал бы иначе князь Иван так откровенно смеяться над повелителем орды?! А уверенность рождает отвагу, позволяющую ничтожному городку бесстрашно встать на пути наших туменов и на целые сутки задержать их движение. Москва теперь сильна той силою, которой обладала Орда времен Батыя: сплоченностью и единством воли, — силою, которой так не хватает теперешней Орде. Раз так, то время пустых угроз кончилось. Мир нужен нам не меньше, чем Москве, и чем скорее поймет это хан, тем лучше для него…» Он вздрогнул от пристального взгляда Ахмата и испугался: не проговорился ли нечаянно вслух? Но Ахмат, который несмотря на горестную весть, все-таки сумел оценить мысль Кулькона, сказал:

— Наш бекляре-бег прав: у нас нет силы бороться после ниспосланной небом кары. Поднимайте орду, мы возвращаемся домой! Но пусть не радуется московский князь, я еще вернусь сюда, страшно будет мое отмщение, и скажут тогда неверные: мы — прах!..

К утру от ордынского войска остались тлеющие костровища. Лишь в одном месте вздымалось огромное пламя, над которым клубился черный густой дым…

В русских летописях об этом было рассказано так: «В нощи же той страх и трепет нападе на них, и побеже гони гневом божиим; а полков великого князя ни един человек не бежал за ними за реку. Потому что всемилостивый человеколюбец бог, милуя род христианский, послал смертоносную язву на татар, начата бо напрасно умирати мнози в полцех их…»

23 августа великий князь возвращался в Москву со всею дружиной и московским ополчением. Ему приготовили торжественную встречу. Митрополит Филипп выслал на десятую версту епископов, архимандритов и игуменов, всех в золотых ризах и со многими дарами. На пятой версте стали первостепенные князья и бояре с городскими старейшинами. На третью версту вышли именитые купцы, знатные люди и иноязычные гости. А затем стоял весь простой народ.

Великий князь ехал в полном своем парадном орнате. За ним следовали братья и все славные воеводы, которым по великой радости вышло много чести и государской милости. Каждому из братьев дал Иван Васильевич по богатому сельцу, а Юрию, оприч того, отписал город Тарусу. Воевод одарил богатыми подарками и высокими должностями: кому свою шубу на плечи накинул, кому золотую цепь на шею повесил, кому дорогой перстень на палец надел. Алексинского воеводу Беклемишева за подвиг его горожан почтил воеводством в Калугу — город побогаче и разрядом повыше, чем прежний. Стремянному Василию пожаловал чин оружничего, а Патрикееву дал грамоту с освобождением от всякого наложного бремени. Не ждал Иван Юрьич столь высокой милости, все думал, что строго взыщется с него за пропажу воинской хартии.

Но великий князь неожиданно повинился сам:

— Хартию эту по моему приказу выкрали и хану подкинули. Ты уж прощевай, Иван Юрьич, нас с Хованским — мы для пущей веры должны были свою строгость тебе выказать…

Не остались забытыми и служивые татары. Даньяру, Трегубову сыну, подарил Иван Васильевич Касимов-городок, а царевича Мустафу оставил при себе для высокой охраны.

Москвичи толпились по обеим сторонам въезжего пути, облепили деревья и крыши домов. Повсюду слышались восторженные крики, неумолчно трезвонили колокола. Среди радостной толпы были в этот час и Матвей с Семеном, едва поспевшие добраться с берега Оки к началу торжества. Стиснутые со всех сторон, они были полны общей гордостью за одержанную победу, только Семен со своей еще не зажившей раной иногда непроизвольно кривился от дюжих толчков соседей. Возвышающийся над ними на целую голову, он первым приметил богато одетого всадника и указал на него своему товарищу:

— Глянь-кось, Васька скацет. — И громко крикнул: — Васька-а!

Но тот не повернул головы — не услышал, должно быть, за шумом.