Предтеча(Повесть)

С рассветом все потянулись к Пожару. Простой народ — пешком, кто познатнее — верхами, а барыни-сударыни — на санях. Для них любой праздник — показник: поглядите, добрые люди, какая я! Сани у меня обтянуты красной тафтой, упряжная лошадь убрана лисьими хвостами, по бокам — тринадесят слуг бегут, в ногах — девка-прислужница, а сама я нарумянена, в соболя разодета и жемчугами обсыпана. Едет такая, стать держит. А как ей шелохнуться, когда на ней одежек с полтора пуда? У этих московских боярынь спесь наперед всего. Слуги на площадь еще с вечера посланы, всю ночь, бедные, стоят, маются, а то и кулаками друг дружку мутузят: место воюют и сберегают. Подъедут потом хозяйки и свару продолжат, иные же и ранее того начнут. Вот выехали обе разом из соседних проулков, уступить бы той, какая поумнее, но нет, толкают своих возниц: погоняй, дескать, быстрее. «Тр-р-ах!» Столкнулись, санями сцепились — и ну ругаться меж собой! Слуги сани расцепляют, одни коней погоняют, другие их держат. Кони глазом косят: ну не дурные ли хозяйки? А те стать потеряли, того и гляди друг в друга вцепятся, да побаиваются растрепаться: как-никак на виду у государя рассчитывают быть.

Простые бабы повольнее себя держат, эти могут и вцепиться. У въезда на Пожар с реки, где летом живорыбные садки стоят, две бабенки руками в бока уперлись и голосят, не стесняясь народа:

— Ах ты, рожа рыжая-бесстыжая! Мать с отцом недоглядели, мухи всю и засидели!

— А на тебя и мухи не садятся — на подлете дохнут! Только мужик твой и выдерживает, да и то, верно, потому, что правый глаз соломой заткнут!

— Это у мово-то?

— У твово! У него же рожа на овин похожа.

— А у тебя не токмо рожа, вся семья круглая.

— Это почему же?

— Да потому что с одних дураков! Один твой блаженный чего стоит!

— Это мой-то блаженный?!

Бабий визг перекрывает насмешливый басок:

— Эка беда, что блаженный…

Толпа рыгочет и улюлюкает — дармовая потеха!

Но вот интерес к бабьей сваре стал утихать. В людском потоке, величаво текущем по площади, образовалось несколько водоворотов. Их центрами стали чужеземцы, желающие посмотреть на выход великого князя. И постранцы были в то время еще в диковинку и возбуждали у москвичей малодоброжелательное любопытство. Небывальцы, завидя чужеземное обличье, застывали на месте с открытым ртом, изредка находя в себе силы осениться крестом, а иные бросались со всех ног в сторону. Более опытные громко, со смаком и издевкой обсуждали встретившееся «злообразие».

— Слышь, Вань, чавой-то они заместо шапок навроде как блюда носят?

— Кто ж их знает! — почесывает голову Ваня. — Может, супротив птичьего помету берегутся?

— Чего ж у нас, коровы по небу летают, что ль?

А рожи-то гладкие, ровно у баб, — гляди, срамота какая!

— Срамота! — соглашается Ваня. — Эти же вовсе бесстыдные, тьфу!

— А ты им ума на рассаду дай!

— Не примется! — машет рукой Ваня. — Вишь, рожи бледные, как у поганок, их еще унавоживать надобно.

Круг озорников растет. Маленький, не по празднику веселый старичишка бьет по груди здорового детину в заячьей шапке и шамкает беззубым ртом:

— Ты его попрощи, ему унавожить — ражь плюнуть!

— Не скажи, дед! — дурачится Ванька. — Коли приглядеться, то раз плюнуть — мало!

Князь Лукомский, проезжая со своими людьми по площади, тоже не избежал обидных слов. Сопровождавший его шляхтич, не сдержавшись, стеганул плетью одного из насмешников. Добродушно ворчавшая до этого толпа заволновалась и отозвалась грозными криками. В посольских полетели тугие снежки, ледяные комья, смерзшиеся навозные грудки. Лукомский поманил шляхтича и сказал:

— Нужно иметь более достоинства, пан Анджей, и не обращать внимания на лай каждой шавки. У этого быдла есть своя гордость, она разрешает им получать побои только от своих господ…

В это мгновение какой-то ловкач поддел доской свежую, еще дымящуюся навозную кучу и кинул ее набросом на посольских людей. Те схватились за сабли. Лукомский успокоительно затрепетал рукой и бросил через плечо:

— Я их успокою сам! — Он привстал на стременах, глубоко вздохнул и разразился отборной матерщиной.

Толпа стала прислушиваться и утихать.

— Во дает! — послышались восхищенные голоса. — Пущай ехаить, он к нам с уважением, и мы к ему!.. Шагай дальше, жмудь, не бойся!

Внимание толпы быстро переключилось на других чужеземцев. Чинно и важно проехали на тяжеловесных конях закованные в латы и невозмутимые немцы — шиши, как дразнили их мальчишки. Протряслись дрожащие, с неизменными капельками под красными носами итальянцы — фрыги. Они ни слова, видно, не понимали по-русски, потому что в ответ на брань и насмешки толпы все время растягивали в жалкие улыбки свои замерзшие губы.

Из Заречья по еще окованной льдом Москве-реке прибыли ордынцы. Этих не задирали, к ним привыкли, как привыкают к извечному проклятию, живущему в семье дурачку и собственному уродству. Их попросту не замечали, а они платили тем же: подъехали к самому взлобью, потеснив с завоеванных мест спесивых московских боярынь. Те затеяли новую ругань, но толпа их не поддержала: у москвичей на бабий крик уши были тугие.