Предтеча(Повесть)

Еще бы выдержать месячишка три, и войны в этом году можно не бояться. Да, пожалуй, три, не больше. Если станется сия богопротивная уния летом, то поход случится только осенью. А к тому времени крепости на границе будут — ну-ка, возьми нас тогда! Учнут приступный наряд везти, дак по осенней грязи много не подвезешь. Промеж крепостей пройдут — сила не та выйдет, быстро сломаем…

Ныне от порубежных крепостей многое зависеть будет. Как у них там дела? Андрей, слышал, вернулся, но ко мне еще не пожаловал. Мать, правда, успел навестить и про новый свой каприз сказать. Вот господь послал братца: каждый раз затаит в себе невесть что и матери бежит в подол плакаться, ровно дите малое! Ведь двадцать шесть годков стукнуло и пора бы уже но возрасту начать от юности своей трезвиться…

На недалеком птичьем дворе начали перекличку полночные петухи. Вскоре за ними заговорило часомерное било — наступил новый день. Он обещал быть нелегким, и великий князь решил еще раз обратиться за поддержкой. Он встал с постели, подошел к киоту, слабо освещенному красным светом лампады, опустился на колени:

— Господи, прости мне, яко благ и человеколюбец, ежели согрешу во дни сем словом, делом и помышлением. А сейчас даруй мне мирен и безмятежен сон. Аминь…

Москва жила под непрерывный звон своих колоколов. Они сопровождали весь ее уклад: поднимали с постелей и отсылали ко сну. Колокола гремели всем миром в большие общенародные торжества и подавали робкие голоса в скромные приходские храмовые праздники. Последних было не меньше чем дней в году, и выходило взаправду, что «в Москве всякий день праздник». Да что там день, в морозную звучность не проходило и часа, чтобы с какого-либо конца города не доносились колокольные звоны. А ныне все они слились в один нескончаемый благовест: на высоких звонницах ухали многопудовые басовики, закутавшие город своим протяжным гудом, словно ковровой основой, а сотни малых колокольцев ткали на ней разноголосые узоры, рассыпались мелким бисером. Начиналось вербное воскресенье.

В сумрачной череде последних дней праздник цветоносия был едва ли не единственным светлым пятном. После пьяных и вырядных святок в народе поползли слухи о боярской крамоле. Слухи подтверждались исчезновением некоторых именитых людей. Слабые духом и числящие за собой вины поспешили отъехать в загородные вотчины. «Подале от Хованского — целее будешь», — рассуждали они. Говорили также о чужеземных злодеях, замысливших убить самого великого князя. И о скорой войне разговоры шли. Было, дескать, святому старцу Зосиме такое видение, что за двадцать лет до конца света великая война христиан с басурмансмвом случится. Спрашивали у знающих, а знающие говорили, что конец света — вот он, не за горами, в семитысячный год от сотворения мира. Считали, загибали пальцы, и выходило, что война как раз на этот год приходится[48] — ох, наказание за прегрешения наши!

Всякий раз, когда наступают трудные времена, в русском народе идут разговоры о конце света и скорой войне. И с трудными временами выплескивается со дна дурное лихолюдье. Для него зима — страдная пора.

Ночь вступает рано, а в Москве темно, как в глухом лесу. На улицах — ни огонька, у изб окна мертвые — с огнем вечерами не велят сидеть, чтоб пожара не случилось. Верши лихое дело — хоть тихо, хоть с шумом, — все одно никто со двора носа не высунет: московские обитатели народ несмелый.

Пробовали власти с воровством да с душегубством бороться. Приказали с темнотою главные улицы решетками запирать, а на малые бревна выкатывать. И приставили решетчатых сторожей, чтоб воров перехватывать и в казенные избы сводить. Так ведь известно: такие приказы против народа, а не против урода. Через бревно-то кто не перелезет? Пьяный или гулена, все свои силы в чужом доме оставивший… А лих человек бревно перелетит, в решето ужом проползет, но дело свое сотворит. Поутру к долговой яме на Пожаре[49] стаскивали ночные жертвы — числом иной раз до двух десятков. Туда с рассветом бежали родственники, не дождавшиеся ночью своих гуляк. Бродили, оглядывали, находили, и тогда в утренний перезвон московских колоколов вплетался жуткий и протяжный бабий вой.

Жили в таком страхе, что на масленицу случилось мало охотников до игр и санных поездов — оттого-то и незаметно промелькнула масленая неделя. Потом медленно потекли дни сурового молчальника — великого поста. А сегодня людей, придавленных страхом и шестинедельным воздержанием, неудержимо потянуло на улицу. Хоть и не веселье — пост еще продолжается, — но за-ради великого церковного торжества и представления.