Председатель

— Помолчал бы уж о земле, — тихо, но с не меньшей жесткостью говорит Семен. — Что ты в земле понимаешь? Ты еще пацаненком от земли оторвался. Тебе чины и награды шли, а мы эту землю слезой и кровью поливали…

— Нешто он поймет тебя? — вмешивается Доня. — Начальство. Известно, по верхам глядит.

— Бросьте, какое я начальство?! А только еще раз напомню: живем мы при Советской власти.

— Плохо нас твоя Советская власть защитила, — медленно проговорил Семен, — ни от фрицевых пуль, ни от фрицевых лап… — Он мельком взглянул на Доню, и скулы его порозовели. — Не защитила. Хватит! Ничего нам от вас не надо, только оставьте нас в покое с нашей бедой, будем сами как-нибудь свою жизнь ладить.

— В одиночку никакой вы жизни не заладите, да и не дадим.

— Вон как!.. Это по-братски, спасибо, Егор. Только тебе-то какая в том корысть? Ты в наших делах посторонний…

— Ты так думаешь? — улыбается Егор.

Острый, чуть испуганный взгляд Семена.

— Я у вас председателем колхоза буду, если, конечно, выберете.

На плоском широком лице Семена — глубокая, искренняя жалость.

— Друг ты мой милый, за что же тебя так? Чем же ты им не угодил? Сколько крови пролил. Руки лишился. Ты ли у них не заслужил?

— Брось чепуху городить! Я сам попросился.

— Вот дьяволы, что с людьми делают! Разве на них угодишь?

— Да перестань ты, дура-голова! Говорю тебе: по своему желанию пошел.

— Хочешь от меня совет?.. Переночуй, отдохни и утречком прямым рысом на станцию.

— Шутишь?

— Нет! — с твердой печалью произносит Семен. — Какие уж тут шутки. Не лезь ты в нашу грязь. Мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься. Только измучаешься и здоровье даром загубишь… Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? — Голос его окреп гневным напором. — Мол, приехал герой, избавитель… Да кому ты нужен? Устали мы, изверились. Любой пьяница, бабник, вроде того хромого старшины, людям доходчивей, он по крайности никого не трогал. Я четыре класса кончил, а знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется… Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не срамись понапрасну.

— Да… — коротко вздохнул Егор. — Хорошо поговорили. Но только, — и в голосе его звучит угроза, — в колхозе я вас всех заставлю работать: и тебя, и ее, — кивок на Доню, — и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жестокий.

— Ладно вам, — зевая, говорит Доня. — Разошлись петухи! Спать надо ложиться.

— И то правда, — как-то разом остыв, соглашается Семен. — Утро вечера мудреней.

Доня стелет Егору на лавке, Семен забирается на печь, вскоре туда же отправляется и его супруга.

Егор Трубников начинает разуваться. Сапоги разбухли, и одной рукой сделать это нелегко. Он упирается пальцами в подъем, носком другого сапога силится сдвинуть пятку.

— Он так и будет у нас жить? — явственно слышится с печи шепот Дони.

— Куда ему деваться? А потом он же мне деньги на дом давал…

— Слушай, Сень, а он нам жизнь не изгадит?

— Брат все-таки… — неуверенно произносит Семен. Трубников приподнимается на лежанке и толчком распахивает окно.

— Чего там? — крикнула Доня.

— Душно у вас, окно открыл.

— Ишь, распорядитель! Избу выстудишь!

— Ладно!.. — Трубников захлопывает окно…

* * *

Утро.

Русоволосый, голубоглазый мальчонка помогает Трубникову натянуть сапог.

— Еще раз, взяли! — командует Трубников. Они тянут сапог за ушки и обувают ногу.

— Молодец, Петька, силен, — хвалит Трубников мальчонку.

— Это на войне тебе руку оторвало? — спрашивает мальчик.

— Ага.

— У, фрицы проклятые! — повторяя не раз слышанное от взрослых, говорит Петька.

Попив воды из кадки, Трубников накидывает шинель и выходит на улицу.

Улица густо замешана толстой черной грязью. По закраинам апрельское солнце уже просушило землю, выгнало из нее зеленую траву, желтые и синие цветочки. Сейчас видно, что уцелело куда больше изб, нежели казалось ночью.

Перебравшись по мостку через канаву, бурлящую водой, Трубников увидел слева по другую сторону улицы длинный приземистый сарай под соломенной, зияющей огромными прорехами крышей. Возле распахнутых ворот высится груда раскисшего навоза. Он осторожно переходит улицу. Сапоги вязнут в грязи, его заваливает влево, в перевес тела, — словом, это ему не просто, вроде как перейти речку вброд.

Из ворот коровника выходит старуха с подоткнутым подолом и, прикрыв козырьком ладони глаза, глядит вверх, на остатки крыши.

— Здравствуй, бабушка, — говорит Трубников, подходя. — Ангелов божьих высматриваешь?

— А тебе что за дело? — огрызнулась старуха с узким носатым лицом и сухими, тонкими губами.

— Так, к слову, на земле сейчас больше интересу. Это у вас что коровник?

— Аль ослеп? Не видишь?

Трубников видел в полутьме сарая загаженные стойла, желоб, полный мочи и навоза, смутно темнеющее тело лежащей коровы. Дальше хлев не проглядывался.

— А ты кем тут работаешь? — спрашивает он старуху.

— Скотницей, — неохотно отвечает старуха, вычесывая граблями соломенную крышу.

— А доярки где?

— По домам сидят.

— Это почему же?

— Чего им тут делать! Оголодала вконец скотина, навозом доится. — В нудном, скрипучем голосе старухи горечь.

— Ну-ка, зайдем!