Председатель

Семен тем временем повесил лампу на длинный крюк, выкрутил посильнее фитиль. По стенам к потолку пополз трепещущий свет, озарив все углы большой неопрятной избы. Жестяной умывальник, под ним лохань с помоями, почерневшая печь, сальные чугунки; на железной кровати крепко спят двое мальчиков, на лежанке вытянулся долговязый подросток, на сундуке — девочка лет тринадцати, в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещается младенец.

— Сколько их у вас? — спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.

— Шестеро, — отзывается Доня, — в зыбке близнята.

— Живем тесно! — балагурским голосом заговорил Семен. — В темноте все друг на друга натыкаемся… А ты обзавелся наконец?

— Провоевал я свое потомство… Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.

— А все ж хватит, чтоб пацана родить, — замечает Доня, собирая на стол.

— А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло — и все!

Доня зачем-то отправилась в сени. И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:

— Все свои? Фрицевых подарков нету?

— Один, — так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен. — Петька.

Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова Неловкое молчание.

— А что мне было — на пулю лезть? — сумрачно оправдывается Семен. Зато дом сохранил, семью сохранил…

— Даже с прибавком! — зло бросает Егор.

С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.

— Привозной? — спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.

— Факт, не колхозный! — с вызовом говорит Доня.

— А что так?

— Колхоз тут такой: что посеешь — назад не возьмешь.

— Одно прозвание — колхоз, — бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.

— Это почему же?

— Председателя силового район прислал, — весело говорит Доня, — из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.

— Это как понять?

Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам. Жена следит за его движениями.

— Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить…

— Ну, со свиданьицем, братуша!

— Не пью.

— Брезгуете с братом выпить? — язвит Доня. Помедлив, Трубников холодно объяснил:

— Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.

— Мы не воюем, — говорит Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. Цокнув стопкой но стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.

Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.

— Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?

— Ладно тебе, — печально и серьезно говорит Семен. — Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.

— Так чего же ты боишься?

— А всего, — так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. — Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего — что семью не прокормлю.

— Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите. Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.

— На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся…

— Барахолишь?

— Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, — спокойно подтверждает Семен.

Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.

— Ты что?

— Рука, — трудным голосом говорит Егор. — Болит, сволочь, как живая.

— Эка страсть! — равнодушно ужасается Доня. Чтобы заглушить боль, Трубников встает из-за стола, берет свой рюкзак и протягивает Доне.

— Гостинцы вам привез… — Он присел на лавку. Запустив руку в рюкзак, Доня достает оттуда бостоновый отрез на мужской костюм. Оторвав нитку, подносит ее к светильнику, нюхает. Нитка не горит и пахнет паленой овечьей шерстью: порядок! За отрезом следует полушалок, который тоже подвергается придирчивому осмотру.

Трубников заинтересованно следит за ней, сидя на лавке; он убирает руку с культи — видимо, боль его отпустила.

— …Такая, Егор, наша житуха, — напрашиваясь на сочувственный разговор, вздохнул Семен, — хоть репку пой… — махнул он рукой.

— На шармачка, известно, не проживешь… — замечает Трубников.

— А как же еще прикажешь?

— Колхоз надо подымать!

— Что? — Семен поднял_чуть захмелевшие, невеселые глаза. — Какой еще колхоз?

— Не ерничай…

— Я думал с тобой по-серьезному, — обиженно. говорит Семен, — думал, может, помощь какую окажешь, хоть присоветуешь… Неужто нет у тебя для меня других слов?

— Других слов нет и быть не может, — жестко говорит Егор. — Советскую власть не отменяли. А пока есть Советская власть, будут и колхозы. И тому, кто землю ворочает, нет другого пути.