Предисловие к Мирозданию

Ты не поверишь. Я, сам того не зная,
нарисовал её портрет.
Потом поехал прикупить еды и сигарет.
А возвращаясь, вдруг её нашел.
В заливе, на камнях,
где изредка лишь рыбаки стоят
под вечер,
и то пока их не накроет мгла.

Гая:

Ты что, её нарисовал карандашом
набитым травкой?
Ты шутишь! Или опускаешь нечто.
Ой, чёрт, я кофе пролила!

Пабло:

На, вот, вытри тряпкой.
Я после этого пытался повторить портрет.
Но жалкое подобье.
Не выходит. Извёл холстов и красок весь почти запас.

Гая:

Влюбленный рыцарь, кисточки – не копья.
Перегорит, и всё получится тотчас.
От чувств остынь – и нарисуешь, и слова найдешь для речи.
Она могла найти твои рисунки на помойке?
Немного грима, и подстроенная встреча?
А может, розыгрыш, а ты уже поплыл, нестойкий
перед красотой?

Пабло:

Постой.
Сгущался вечер.
Нет, авто заглохло, и я вышел. Крики птиц, и недалече,
на камнях отлива, фигурка
в пояснице преломилась.
Нет, то не шутка.
Сомненья нет, она явилась
передо мной тогда в вечерний час.
Ты мне не веришь?

Гая:

Верю, но в пляс
любви пока пускаться – упаси.
Не доверяй себе, о Пабло!
Всё. Некогда сидеть, пора.
До вечера.
Не провожай, я выйду тихо. Мои часы,
хоть с батарейками,
но все же встали.
Иль я состарилась,
что хода времени не ощущая, лишь бегаю,
едва работу вдруг подбросят
какую редко.
Да, встали. До сих пор всё восемь,
с теми же копейками.

II.

Бард:

Злодей и одиночество.
Они не разделимы.
Есть в том вселенская усталость
от повтора.
И в зле есть творчество,
хотя не сразу зримо.
Что тонкий мир, что наш твердо —
размерный – спасает щедрость, наблюдающая жалость.
. . . .
Нет декораций,
нет вообще границ пространства.
Он шевелит ногами, но под ним нет дна.
Панели стен, то собираются
в многоугольник, то разлетаются
опять движением гардин.
Одна стена,
что флаг под ветром плещет.
Подсветка серая, и по углам – багрянцы.
Черты лица то смазаны, то проступают резче.
Шаги размерены, плывёт или летит,
а кажется, что в танце…
Он Малколам, он сам с собою на один.

Малколам: