Преддверие (Книга 3)

Вторая связка, значительно менее первой, соединяла обыкновенные современные листки писчей бумаги - зеленоватой, ворсистой и глянцевито-плотной. Она была покрыта карандашными строчками современного почерка.

- Этого здесь, конечно, прежде не было, - отвечая на удивленный взгляд Тутти, сказала княжна. - В шестнадцатом году папа решил подготовить рукопись для публикации в "Русской старине", а Федя ему помогал расшифровывать - он очень любил историю, хотя и решил стать военным... Он был очень одаренным человеком. Сейчас бы мне о многом хотелось с ним поговорить, а тогда я была ребенком. И вот Федя сделал как бы переделку в виде стилизованного рассказа - по этой рукописи. Вот она здесь и лежит. С тех пор как его убили, и будет здесь лежать - всегда! Знаешь, его ведь просто разорвали на посту... - Лерик закусила губу и развернула первый лист рукописи брата.

"Раннею весною года 1785-го от Р. X., завершив к семнадцати годам свое образование под родительским кровом, я прибыл в С.-Петербург, где был представлен ко двору. "Жалованная грамота" в ту пору уже вступала в силу: я не занял должности - не по причине тяготения к праздности, напротив, исполненный благородными стремлениями пыл юности делал намерение быть полезну отечеству первым движением моего сердца, но, по свойству большинства вступающих в жизнь молодых людей, душевный жар не находил еще во мне согласия с разумом и скорее опьянял меня, нежели помогал найти должное применение моим силам. В этой простительной нерешительности не вступив в должность, я предавался развлечениям вошедшего в свет молодого человека, ожидая, покуда Фортуна сама не пошлет мне возможность действия. Счастливый, как мне представлялось, случай, не заставил себя ожидать.

Я свел знакомство с молодым N, блестящим офицером гвардии, и вскоре по быстроте дружбы, свойственной юности, уже взаимно делился с ним сокровенными чаяниями. Немногим не сошедшим еще в могилу моим сверстникам, помнящим те далекие годы. не покажется странным, что следствием сей дружбы было скорее мое вступление в орден "Блистающей звезды" ложи "Латона". И лишь тому, кто прошел в младые свои годы подобным же путем, может быть понятно овладевшее мною в ту пору состояние. Так вот чего алкала моя душа! - Думалось мне. - Вот раскрывшийся предо мною высокий мир Идеала, на алтарь коего я готов без остатку сложить жизнь!

Идеи Равенства, Братства и Свободы целиком захватили меня, может статься, что благодаря этому встреча с человеком, воспоминания о котором побуждают меня взяться за перо, особенно запечатлелась в моей памяти. Молодого Глебова мне впервые довелось увидеть на бале в Зимнем дворце (не теперешнем, а тогдашнем, деревянном, из коего за десятилетие до этого выступала в Ораниенбаум Государыня)18. Вступающему в свет и не искушенному жизнью юноше, каким был я в ту пору, казалось, что предо мною раскрылися сияющие чертоги царицы Савской: робея танцевать, я любовался, отошел за колонну, великолепием движущихся в ярком сиянии свечей пар... Государынино платье было в тот день смарагдового цвету: драгоценности ее переливались разноцветною игрою... Я не заметил, как ко мне подошел мой знакомец N, представляющийся мне тогда добрым моим гением, - сколь жестоко я ошибался!

"Отчего ты скучаешь, князь?" - ласково обратился ко мне он.

"Я сделал мало знакомств, и мне не хотелось бы еще выставлять на вид своей персоны, - смеясь, отвечал я, - но я был бы рад, если бы ты рассказал мне, кто есть кто в сей роскошной веренице".

"О, тебе повезло, - сказал N. - Взгляни на третью пару - видишь молодого человека, выступающего с меньшей княжною Долгоруковой?"

Взглянув, куда он мне указывал, я увидел молодого вельможу, показавшегося мне моим однолетком (он был на деле на десяток лет старше меня, как узнал я немного спустя)... Наружность его была примечательна необыкновенно: бледное, матовое, изумляющее совершенством черт лицо, прекрасные черные глаза, черные, свои, волосы его были собраны в короткую косу, переплетенную лентами черного атласа. Волоса были вместо пудры посыпаны золотым песком - золото красиво и таинственно поблескивало в их черноте. Противу запрещению, камзол на нем был черного цвету (благодаря этому фигура его сразу обращала на себя внимание в ярко нарядной толпе) отделанный черными же кружевами, и на ткани, словно капельки крови, горели рубины, сиявшие также и на тонких его перстах. Молодой человек, выступая грациозно и легко, вел в менувете юную княжну Долгорукову, одетую в палевое платье... Так изящен был его поклон перед княжной, присевшей с прижимающими к корсажу незримый букет руками, так ловок его поворот, что я не мог не залюбоваться...

- Кто это?