Предательство среди зимы

Семай моргнул. Его гнев закружился и исчез, оставив только слабость и растерянность. Размягченный Камень вздохнул и поднялся на ноги. Качая большой головой, он ткнул в зеленые пятна на халате.

— Прачки не обрадуются…

— Что ты имеешь в виду? — сказал Семай. Не андату, а Маати-кво. Тем не менее ему ответил низкий хриплый голос Размягченного Камня.

— Он спрашивает, насколько сильно желание Адры Ваунёги занять трон. И хочет сказать, что Идаан-тя могла только что, ничего не подозревая, выйти замуж за убийцу собственного отца. По-моему, вопрос очень простой. А тебя за эти пятна винить не будут. Вот так всегда.

Маати молча смотрел на него и ждал. Семай сжал ладони, чтобы руки не тряслись.

— Вы правда так думаете? Адра мог подстроить свадьбу, потому что знал, что будет? Вы думаете, их убил Адра?!

— Думаю, к нему стоит присмотреться.

Семай опустил глаза и крепко, до боли, сжал губы. Иначе он бы непременно улыбнулся. Он понимал, что это скажет о нем самом и о его мелкой душонке, поэтому сглотнул и долго стоял потупившись, пока не смог заговорить спокойно. Ему представилось, как он раскрывает преступления Адры, воссоединяет Идаан с единственным живым братом. Как она смотрит ему в глаза, слушая, что узнал Маати.

— Скажите, чем я могу вам помочь, — попросил Семай.

Маати сидел в первой галерее и смотрел вниз, на большой зал, где должен был снова начаться Совет. Дома утхайема редко встречались без хая и не знали, какие требуются ритуалы, но и ускорять церемонию не хотели. Чтобы осветить полутемное здание, на дюжине длинных столов внизу поставили свечи. Огоньки отражались в паркете и посеребренном стекле стен. Над головой Маати размещалась вторая галерея, где за происходящим наблюдали женщины и дети низших семей утхайема, а также представители торговых домов. Зодчий постарался на славу: говорящему почти не приходилось повышать голос или использовать шептальников. Несмотря на шушуканье зрителей, витиеватые и смертельно скучные речи достигали каждого уха. Утреннее совещание было Маати в новинку и потому показалось интереснее. Однако, если не считать беседы с Семаем, весь день Маати слушал голоса мужчин, привыкших говорить мало многими словами. Восхваление всего утхайема и собственных Домов в частности, осуждение страшных преступлений, из-за которых пришлось созвать Совет, наилучшие пожелания говорящего, а также его отца, сына или кузена всему городу, и так далее, и так далее, и так далее.

Раньше Маати думал, что борьба за власть состоит из крови, пожаров, предательства, интриг и угроз. Если прислушаться, в монотонных речах утхайемцев все это было, но в неожиданно скучном виде.

Разговор с Семаем прошел лучше, чем Маати рассчитывал. Старшему поэту было совестно, что пришлось привлечь имя Идаан Мати, но мальчик сам напросился. А главное, времени оставалось все меньше.

Теперь все зависело от сообразительности противника. Между днем, когда выяснится главный претендент, и провозглашением хая Мати останется лишь небольшой зазор. Маати узнает, кто все это подстроил, кто использовал Оту как прикрытие, кто пытался убить его самого. И если он окажется в нужное время в нужном месте, если поведет себя мудро, то, возможно, сумеет что-то предпринять. Заручиться поддержкой Семая — еще один задел на будущее.

— …Было бы мудро обратить внимание Совета на вопрос, поднятый нашим добрым собратом из Дома Сая, — сказал бледный наследник семейства Дайкани. — Дни становятся короче, настало время подготовки к зиме. Пора чинить крыши, наполнять амбары и загружать склады, собирать урожай, чтобы хватило и людям, и животным…

— Не знал, что хай и для этого нужен! — прошептал знакомый голос. — Вот занятой был человек… Кто ж его теперь заменит?

Рядом с Маати плюхнулся Баараф. От него несло вином, щеки порозовели, глаза блестели. С собой он принес сверток из промасленной ткани, полный жареной форели, который библиотекарь тут же протянул Маати. Почти радуясь, что можно отвлечься, Маати взял кусочек рыбы.

— Что я пропустил? — спросил Баараф.

— Ваунёги — наша темная лошадка, — сообщил Маати. — Их упомянули четыре семейства, а еще два настойчиво хвалили. Думаю, Ваунани и Камау расстроены, но слишком ненавидят друг друга, чтобы объединиться.

— Это верно, — сказал Баараф. — Идзян Ваунани сегодня подрался с внуком старого Камау в чайной в ювелирном квартале. Говорят, разбил ему нос.

— Правда?

Баараф кивнул. Бледнолицый вещал дальше, благополучно забытый. Баараф придвинулся к уху Маати.

— Родственники заговорили о мести, и тогда старый Камау пригрозил, что отошлет мстителя торговать дегтем в Западных землях. Якобы боится, чтобы о его Доме не пошла дурная слава. Скорее, не хочет жечь мосты, если вдруг придется заключать союз против Адры Ваунёги. Очевидно, кто-то купил малышу Адре куда больше авторитета, чем он заработал в постели дочери мертвого хая.

Баараф ухмыльнулся, потом закашлялся и обеспокоенно добавил:

— Только никому не пересказывай! Хотя бы имя мое не называй. Это все ужасно грубо, а я пьяный. Я пришел сюда, чтобы протрезветь.