Предательство белыми красками

Посреди этого хаоса стояла Извела, и цветы распускались на ее волосах, а из рук, плеч и бедер прорастали ветви, тут же, на глазах, распускаясь листьями.

— Слепы люди, собирающие золотые камни, ибо они голодны равно до сокровищ и кандалов…

Юноша отвернулся, он уже знал, что сейчас должно произойти. Но не мог он и просто слушать ее, когда человек, с которым он играл в детстве, стоял там, у костра… Дирк вновь поднял голову, чтобы увидеть, как один жрец ставит в рот воину распорку, а другой уже подносит к его лицу ложку.

— Мы танцуем под ликом звезд, и штормы поднимаются из шумного хора, и мгла расползается из лесных теней, и огонь лижет небо: счастливый и жадный. Мы танцуем и кормим того, кто предает землю, ибо голод предателей так велик, что превосходит смерть.

Кулаки сжались, но теперь уже Дирк был бессилен. Это не грязный задний двор, перед ним маги, каждый из которых сильнее его.

— …и даст деревьям новую жизнь, даст жажду корням и ветвям — воду, чтобы пить ее, не таясь от взгляда небес.

Дирк не умел проигрывать. Он не проигрывал никогда. Там, на юге, в посольстве — сама судьба обошла его, против нее нельзя ни выиграть, ни проиграть. В крепости отступников — он победил. Извелу — победил, если не силой магии, то хоть упорством. Как же можно теперь проиграть, когда от этого зависит жизнь?

— Призовет змей к ногам моим, воронов, что выклюют ему глаза, и шакалов, что выкрадут детей его и будут ночами глодать его кости.

Голос Извелы, казалось, обволок капище, вытеснил посторонние звуки. Никто не видел его: одинокую фигурку на самом краю между светом и тенью.

Он просто развернулся и пошел прочь. Он знал, что Толлана будут кормить, пока он не умрет. Ибо голод людской так велик, что превосходит смерть…

Дирк просто шел прочь. Только на этот раз уже не знал, куда.

* * *

Столпы Мира — перевитая слоями туч, укрытая шапками снега и льдов горная цепь. Неприступным барьером высится она на краю ойкумены, защищая южные равнины от стылых ветров. Сколько ни есть на севере снега и холода — кажется, они оседают в этих горах, словно те грудью принимают на себя удары природы.

Это скудный, неплодородный край. Чтобы выстоять перед морозом и ветром, перед вьюгами и штормами, горы тратят все свои силы. Как воины — ведь и мужчина выбирает что-то одно: теплый дом, семью и детей — либо тяготы и невзгоды в бою. Столпы Мира выбрали бой, потому там и не растет ничего, кроме хвои и жухлой травы.

У народа гор есть суровый обычай: любого, кто использует колдовство, считают предателем. В их земле иначе нельзя: слишком долго горцы добывали для южных магов золото и железо, поколениями рождались и умирали на каменоломнях.

Предателей изгоняют, и никто, даже враждебный клан, не пустит изгоя на порог. Не подаст ему хлеба. Не бросит и самой завалящей одежды.

Потому-то одинокий путник в горах — всегда изверг: тот, кого извергнул из себя род.

Одинокий путник в горах — все равно что мертвец. Он дышит, и мыслит, и мерзнет — но он уже мертв. Потому что зиму в горах в одиночку еще не переживал никто.

Шаг… Как же трудно! Поднять и опустить ногу. Поднять и опустить. Еще шаг…

Преследуют ли его? Он не знал. Сперва он старался запутывать след, но теперь, когда не осталось сил, и ни одно деревце не могло насытить его в каменном лабиринте — теперь ему было уже все равно.

Еще шаг. Поднять и опустить ногу… Как больно! Живот скручивает от голода, словно кто-то узлом завязал внутренности и тянет, тянет: так сильно, что в глазах пляшут цветные огни.

Шаг. Любой встречный горец вправе убить его и обобрать — ведь он изгой. По щиколотку проваливаясь в сугробы, он брел сквозь метель, и мельтешащий перед глазами снег казался ему хлопьями сажи.

Обрыв…

Дирк остановился. Над ним возвышалась крепость. Заметенная снегом, покинутая — только копоть черным крылом легла поверх стен. Роспись войны на каменном свитке. Боги, зачем искушаете? За что? Ведь эта та самая крепость, где он обернулся против своего клана!

Напрягая последние силы, он запрокинул голову к небу.

— Еще чуть-чуть! Прошу вас…

Боги молчали. Суровые боги гор всегда молчат. Они дают своим детям самый главный дар — жизнь — но только ты сам можешь подобрать к ней удила.

Боги молчали, зато выла вьюга, собирая над головой стада облаков и погоняя их дальше и дальше к югу. Крепость казалась упершимся в тучи обломанным зубом. Протяни руку — коснешься. Совсем близко…

Еще шаг, вниз по тропе. Как соль, снег хрустит, трещит под ногами. Изо рта, даже сквозь обмотавший лицо шарф, валит пар. Дирк запнулся и вынужден был схватиться за торчащий из снега камень. Острые грани располосовали печатку и он почувствовал, как разжимаются пальцы.

Только не это! Не сейчас, когда он прошел столько дней! Не тогда, когда он почти на пороге укрытия!

Юноша покатился по тропе вниз.

Сколько он лежал, он не знал. Когда он очнулся, он увидел над собой сложенную из камней стену. Повернул голову — острая боль пронзила шею тысячей игл. Осталось лишь потянуться — и переползти порог. Дубовая дверь все еще скрипит на ветру.

Больше Дирк ничего не помнил.

Боги, зачем искушаете?