Предатель ада

— Деньги мира мертвых… Это они, я узнаю их! Мой Бог, какая удача! Вот они — миры, не пустые и не полные, о которых я толковал вам, барон де Лур. Ха!

Он стал хохотать как безумный, подбрасывая бумажки в воздух, ловя их, играя ими, любуясь на просвет. Казалось, он вот-вот пустится в пляс.

— Что вас так обрадовало? — осторожно спросил я. — Здесь всего лишь восемьсот восемьдесят пять евро. Сумма достаточно скромная для столь известного художника, как вы.

— Восемьсот восемьдесят пять? — переспросил он, сверкая глазами. — Вот вы и назвали ключевое число. Не забывайте его никогда. А знаете, барон, в мирах мертвых неплохо. Я даже испытываю некоторую ностальгию. Теперь, с этими деньгами в руках, я не пропаду нигде. Ха-ха! Что вы там хотели? Чтобы я писал картины? Полагаю, вас подослал профессор Ермольский, страстный коллекционер живописных полотен. Стало быть, ему не терпится пополнить свою коллекцию новым Пикассо? Ради этого меня и воскресили? Что ж, я готов к работе. Эти бумажки вдохновили меня — от них прямо-таки разит миром умерших, откуда я не по своей воле прибыл к вам, дорогие. Европейские чиновники полагают, что мир мертвых безлюден и там нет никого и ничего, кроме архитектурных сооружений. Они недалеки от истины. Интуиция чиновников порой бывает поразительной. Только вот я никогда не рисовал здания. Я, знаете ли, равнодушен к архитектуре. Но этот мост! — он поднес к глазам банкноту в сто евро. — Я узнаю его…

— Это довольно новый мост, — попробовал я возразить. — Могу рассказать о нем.

— Нет! Заткнись! Я был на этом мосту. Я помню его запах — такой холодный, свистящий, вежливый запах… По этому мосту бредут зыбкие и зябкие тени умерших… А вся эта символика! Она восхитительна! Нимб Пресвятой Девы, состоящий из двенадцати звезд, но без самой Девы! Убежавший нимб. И полумесяц, перечеркнутый знаком равенства! Опустошенный христианский символ плюс перечеркнутый знак ислама. Сплошные негативности, сплошные отрицания, нагромождение отсутствий! Узнаю Европу! М-да, это понравилось бы Бретону. Да и месье Лотреамон кончил бы от счастья! Впрочем, в сторону досужие речи! Готовьтесь к работе, господин подмастерье. Как вас там нынче кличут? Пепперштейн? Не могли придумать себе псевдоним чуть менее отвратительный?

Наконец Пабло приступил к работе. Он начал писать небольшие портреты в пепельно-серых тонах. Сначала он писал каких-то анонимных господ в одежде девятнадцатого века. Затем стал делать портреты с натуры. Написал портрет Хуаниты с банкнотой в пятьсот евро в руках. Затем сделал два портрета Ксении и тоже с ассигнациями евро. Пабло делал эти портреты достаточно быстро, но в манере исполнения поначалу ощущалась некоторая скованность. Впрочем, не приходится удивляться этой скованности — он не брался за кисть с тех пор, как умер, то есть с 1973 года.

К моему удивлению, он предпочел не масло, которым писал в предыдущей жизни, но акриловые краски.

— Мертвый материал, точнее, почти мертвый. Как я, — заметил он по этому поводу. — Оставим масло живым.

— Теперь вы снова живой, — сказал я.

В ответ он подошел ко мне почти вплотную. Признаться, я содрогнулся, увидев вблизи его лицо, на котором не произросло ни одного волоса. Странная кожа, гладкая, но морщинистая. Глаза как два аквариума с черными рыбами.

— Живой? — спросил он, скорчив гримасу, как будто съел устрицу. — Вот уж не совсем. Знаете, барон, я ведь не так глуп, как вы думаете. Я обо всем догадался.

— О чем именно?

— Меня вовсе не воскресили. Я все еще в мире теней, не так ли?

— Советую вам захлопнуть вашу лысую пасть, — внезапно разозлился я. — Заканчивайте портрет скорее. Мне надоело позировать. В отличие от вас я обедаю каждый день, и мне хочется есть. Зачем вы меня нарядили в этот идиотский серый фрак?

— Просто я написал вас таким, каким вы были раньше, когда еще назывались «барон де Лур». Еще несколько мазков, и вы сможете отправляться жевать вашу любимую биомассу.

В тот день я встретил в коридоре профессора Ермольского.

— Я очень рад, что Пабло наконец-то приступил к работе, — сказал он. — Вижу в этом вашу заслугу. Но он еще не вошел во вкус. Мы со своей стороны помудрим с подбором препаратов. Пабло во многом зависит от нашей фармакологии. Жаль, что он пока что отказывается принимать пищу. Но мы работаем над этим.

— Мне кажется, он чувствует себя пленником, — сказал я. — Боюсь, ему нужна свобода.

— Боюсь, это пока невозможно, — сухо ответил Ермольский. — Без специальных процедур, которые Пабло проходит каждое утро, а также без ежедневных инъекций наших препаратов жизнь его продлится менее суток. Если все пойдет хорошо, через некоторое время он сможет стать биологически независимым. Но пока что об этом говорить рано.

Иногда мы выходили с Пабло на короткие прогулки по территории института. Всегда в сопровождении двух санитаров, один из которых постоянно имел при себе чемоданчик — «на случай, если Пабло срочно потребуется инъекция». К счастью, в этом ни разу не возникло необходимости.

На прогулках Пабло как-то съеживался, становился молчаливым. Ступал неуверенно, как по стеклу.