Читаем Предатель полностью

А теперь вон каким боком повернулся. Друг! Портянка вонючая, а не друг. Разве друг не шепнул бы тишком: так и так, Петро, вон с какой стороны на тебя телегу катят!.. Все легче, когда знаешь, кто зуб точит. А тут вон чего: «Не надо вопросов! Пиши все как есть!»

Про что писать? Про всю жизнь, что ли? Бумаги не хватит…

Когда его в Песчанке арестовали, он сразу понял: Фрося стукнула. Только она могла оттуда жалобу отправить. Карпий потом видел эту бумажонку, следователь показал… И ведь грозила… а он не взял в расчет. Думал, в шутку все, на деле не решится. Всегда так: ты к людям с добром, с душой, не веришь, что они паскуды такие… а они именно паскуды. Где такое видано, чтоб родного мужа под монастырь?..

А что, бывало, поучивал ее — так любя же… Ну и водка, конечно, водка проклятая. У трезвого рука не поднималась, а как перебор — так вспоминал грешки. Отчего детишек нет? Оттого, что скребла нутро, когда по училищам валандалась. Точно он не знал, конечно… а Фроська не признавалась, сколько ни вкладывал… Но ведь детей-то не было? — тут уж не поспоришь. На факте. Сколько лет тянулось.

Вот такая зараза. Хотел он ее после того выгнать… да ведь жена не рукавица, с руки в один секунд не бросишь. И затяжелела вдобавок. Как нарочно… так и плюнул.

Зэковских жалоб ему не показывали — не положено. Да ему и неинтересно… И так ясно, кто вони напустил. Последние полгода какая чертопляска в сельхозе была. Этап за этапом — одних туда, других сюда… так, сяк, наперекосяк… с ума свихнешься, а за всем не уследишь. Вот кто-то попутным проездом и накалякал.

Что Карпий на руку скор, никто и слушать бы не стал. Пара-другая зуботычин никогда в счет не шла. Вот если про ледник… Да поди еще докажи, что кого-то там в ледник совал!.. А раз доказать нельзя, никто бы и ухом не повел. Люди на результат работают. Им неинтересно на ровном месте мякину мять… Оно, конечно, жалоба есть жалоба: должна законным путем пройти. Ну и прошла — а потом под сукно. Самому сколько раз приходилось. Дел у всех невпроворот. На вражий сигнал, по-хорошему-то, и внимания не нужно обращать, когда такой накал борьбы. К примеру, что при арестах, дескать, того… кое-что к рукам прилипает у такого-то. Давай, Карпий, разберись!.. А что такой-то? Такой-то свой брат, как все: недосыпает, недоедает, черный весь от следственной работы… у кого рука на него подымется? В общем, толку никакого, а писанину представь… делать-то больше нечего, как бумагу марать, будь оно все неладно!..

И что? Потрепали нервы неделю — и все на том бы кончить.

Так вот на тебе: полугода не прошло, как снова на нары. «Плохо следишь, как начальники лагпунктов государственным добром распоряжаются!» Как будто не известно: ты с ним хоть рядом стой, хоть за руки держи, а он все равно заморочит и украдет, и ничего ты с ним не сделаешь. Так жизнь устроена… Просил же после Песчанки: не надо в ХОЗУ, запутают меня. В этом ХОЗУ сплошь евреи, во как наловчились из говна рябину выбирать!.. Нет — иди, Карпий, смотри за ними чекистским глазом!

Досмотрелся…

Вздохнул и потыркал перышком в чернильницу.

Так или иначе, правильно он задумал — не по команде писать, а на самый верх. Пусть с верха глянут. Пусть спросят у гада Губаря, какой на Петра Карпия навет. Покрутится, как ужака под вилами…

Карпий согнал улыбку, появившуюся, когда он представил, каково придется гаду Губарю, и, закусив губу, стал писать дальше.

«Я происхожу из бедной крестьянской семьи, отец мой всегда имел одну корову и безлошадный. В 1929 году при организации колхозов наше хозяйство первым поддержало колхозную политику. Где и состоит до настоящего времени. Сам я с 7-летнего возраста начал учиться. В перерывах между учебой работал на разных работах. Отец мой в 1931 году на операции в гор. Витебске был убит…»

Карпий задумался, вспомнив отца. Батя тогда из колхозных активистов пошел в выдвиженцы, на советскую работу в «Заготзерно» — и через несколько месяцев погиб на посту. Теперь-то ясно: озверелый мироед за свою горбушку по-собачьи в горло вцепится; вот и пальнул кто-то из кулацкого обреза. Но по молодости лет Карпий жизнь не до конца понимал…

На горьких тех поминках отцов друг, председатель сельсовета Сема Козак скрипел зубами, стучал по шаткому столу кулаком. Недобитки, кричал, кулаки. Под корень всех. Прежде, пока отца-активиста на советскую службу не взяли, ходили они по деревне рука об руку — Сема сельсоветом командует, батя комбедом. А третий друг, Николаев, был в милиции, а шурин его — в Росляках, в тамошнем отделении Госспирта. Сема Козак налог строго собирал: смотрел, чтобы сдавали свое, а не купленное, не давал кулакам спуску. Скажем, мироеду положено два пуда мяса сдать, а кабан его все десять нажрал; так все равно режь целиком, два пуда сдавай, а восемь хоть тем же свиньям кинь, хоть в землю зарой, а с базару принесенное Сема ни за что не возьмет. Или вот еще когда кого раскулачивали. Сема изымет излишки — ну, скажем, теленка — и перепоручит имущество милиционеру Николаеву. Николаев теленка зарежет, отдаст в счет мясозаготовок сколько положено, честь по чести, а остаток переправит шурину. Шурин примет с благодарностью и всю компанию водкой обеспечит. Как уж он ее спишет, это его дело. Дороги плохие, бутылки стеклянные, водка текучая. Долго ли ящик-другой поколотить да сактировать? А подписи на акте самые что ни на есть натуральные — председатель колхоза, начальник милиции, заведующий отделением Госспирта.

— Всех к ногтю, гадов! — говорил Сема Козак, одной рукой цепко держа стакан, другой размазывая по физиономии всамделишные слезы. — Им, змеям, нож острый, коли у голытьбы кусок мяса в щах плавает! Коли у меня, бедняка, и выпить есть и закусить чем найдется! Я им, сволочам, жизни друга своего не забуду!.. Эх, упустил я прежде! Надо было всех пострелять! Как собак бешеных! В Княже потопить!.. И Веселковых, и Князевых, и Шумейку! Ничо, еще поквитаемся! Советская власть меня простит!..

И скрипел зубами, а потом снова глохтал водку.

Карпий со вздохом взял просохшее перо.

«Мать от вынужденности отправила меня к моему дядьке в Вятку. Он работал и работает учетчиком в системе Маслопрома. Один единственный родной старший брат после службы в армии проживал до 1937 года в гор. Архангельске сначала чернорабочим грузчиком на пристани затем поступил на курсы и стал шофером. С 1937 года судьба его мне не известна так как связи с ним я не имею…»

Покусал черенок вставочки, размышляя. Брат Игнат работал вовсе не шофером, а кладовщиком. Отсидел три года. Писал туманно — дескать, по какому-то навету. В порту хищения, кто-то рвал, а на него показали. Вышел в тридцать шестом. В конце тридцать седьмого Карпий получил от него весточку. И с тех пор — молчок. Снова сел? Может, и нет. Может — умер. Но если все же сел, то и к бабке не ходи: за вредительство. Туда первым делом тех заворачивали, у кого прежние статьи по госхищениям… уж ему ли не знать. Потому что от хищения до вредительства — один шаг. А от вредителя до врага народа — тут и шагать не надо.

И не упомянуть его нельзя — засвечивал, дурак, в прежних анкетах. Кто ж знал, что так обернется… Чекисту хорошо сиротой быть. Да не только чекисту — вообще человеку лучше всего сиротой. Нет у меня никого — и дело с концом…

Дважды с сомнением перечел абзац — шевеля губами, пришептывая, слово за словом, слог за слогом. Ладно, пусть пока так. Удовлетворительно. Что дальше?

«В колхозе на родине проживает старая мать и младшая сестренка. Вот весь круг моих родственников в преданности которых Советской власти я уверен. Сам я был есть и буду верным сыном советского народа и ничто и никто не изменит моей преданности партии Ленина-Сталина и своей Родины».

Карпий крякнул от удовольствия — колыхнули душу собственные слова о преданности партии Ленина-Сталина — и почесал затылок.

«В 1936 году я после службы в армии два года работал в системе Совпрофа а потом учился в Кировском торгово-экономическом техникуме и в конце этого года как активный комсомолец решением ЦК ВЛКСМ я был мобилизован на работу в органы НКВД и направлен Кировским областным управлением НКВД на учебу в Пермскую межкраевую школу ГУГБ НКВД СССР где я проучился 7 месяцев».

Он перечитал, что уже легло на бумагу, и остался доволен: сдержанно, даже суховато; слова человека, который не боится служебного расследования и прямо смотрит в глаза судьбы.

Рассказать ли об учебе?..

Начальник школы капитан госбезопасности Кремчаков — подтянутый, сухощавый, всегда чисто выбритый, с запахом «Шипра», с холодным, как будто выцеливающим жертву взглядом стальных глаз, сразу покорил сердца курсантов.

— Народ выбрал нас оружием своей обороны! Острым и беспощадным оружием! — негромко, но очень отчетливо и жестко, так что слова с легким звоном бились о стены зала, говорил Кремчаков. — Мы стоим на защите народного блага, покоя и уверенности в будущем. Враги советского государства стремятся то так, то этак впиявиться в народное тело, возбудить страх и ненависть в широких слоях населения. Но мы — на страже, мы беспощадно рубим щупальца, которые тянутся к горлу народной власти!.. Однако, смело и безжалостно кроша полчища буржуазных недобитков — троцкистов, белогвардейских заговорщиков, поповской нечисти, — мы одновременно обязаны оберегать сознание народа. Знание о том, что делается в органах НКВД, есть достояние оперативных сотрудников НКВД — и только! О методах и приемах работы сотруднику НКВД запрещено говорить с посторонними! Запрещено информировать не только общедоступные газеты, а даже и соответствующие партийно-советские органы! Есть лишь одна дверь, в которую чекист может пойти с жалобой или предложением: это дверь его непосредственного начальника!..

Так говорил Кремчаков, и сама фамилия его звучала твердо, кремнево, а жесткие, звонкие слова об их избранности, о тайнах их беспощадного дела заставляли душу дрожать от какого-то резкого, сильного, щемящего чувства…

Но, пожалуй, это писать ни к чему… его записка адресована людям, которые и сами через это проходили. К тому же не успел Карпий выйти из училища в звании сержанта госбезопасности, а Кремчаков был разоблачен как организатор троцкистского заговора и осужден к высшей мере пролетарской защиты. И с ним еще несколько преподавателей.

«Учась в школе, я с нетерпением ждал практической работы так как считал и считаю сейчас работу в органах НКВД почетной и ответственной работой», — написал Карпий и снова стал задумчиво грызть вставочку.

Два месяца он провел на практике в стенах райотдела наркомата внудел в Перми…

Дымные ночи райотдела наполнял желтый свет электрических ламп и напряжение лихорадочной деятельности. Начальник райотдела Баринов требовал ускорения процесса расследования. Первые несколько дней Карпий не мог понять, чего от него хотят, не укладывалось в мозгу, что руководство требует применения физических мер воздействия ко всем без исключения заключенным. Когда уяснил, стало легче, пропало неприятное ощущение раздвоенности: враг — он потому и враг, что должен быть разоблачен любыми средствами. И разоблачен быстро, в считаные дни, чтобы освободить место для новых арестантов.

Скоро он свыкся и с тем, что начальство дает только установку на быстрый результат, не предоставляя при этом ули́чных материалов (их в большинстве случаев и вовсе не было, особенно при оформлении дел на «тройку»). «Вот тебе, Карпий, арестованный враг народа! Коли́ его! Чтоб послезавтра дал признательные показания и был разоблачен!» — а на чем коли? В чем разоблачай?..

Однако признать, что, если нет доказательств вины, значит, человек невиновен, — это было никак невозможно. Это поставило бы под сомнение верность дела, которое они все вместе делали. И как делали — не щадя сил, отказывая себе во всем! Измотанные, с сизыми от недосыпа лицами, с табачными комками в горлах!.. Каждый из них втайне гордился, что причислен к когорте железных людей, способных раскрутить жизнь на нечеловеческие обороты: на такую скорость, такой проломный порыв, что все вокруг сливается в полосатое кружево!..

А начальство пуще: давай, давай! Еще скорее! Еще круче! В упрощенном порядке! Ограничиться самопризнанием обвиняемого! Допрашивать в качестве свидетелей агентуру! Подыскивать штатных свидетелей!..

Как усомниться, если сомнение — пособничество врагу? Пособник врага — сам враг. Усомниться — стать на сторону врага. Переметнуться. Стать предателем.

Он это крепко понял в самом конце практики. Два месяца практиканты были на подхвате у следователей. То есть что значит — на подхвате? Все то же самое делали. Только в подвал водить — это не их была забота…

Надо сказать, на Карпия и тогда уже маленько накатывало. А ведь здоровьем бог не обидел — рост под два метра, махалки как шатуны, шея бычья, спина — пахать можно. Но такое напряжение испытывал оперативный и следовательский состав, что, силой воли перевалив за некий предел, человек и сам потом не знал, что делает. Работа идет дальше, как шла, да только идет она в черном провале. Пару-тройку раз Карпий как будто терял сознание прямо в процессе следственных действий, а придя в себя, обнаруживал измолоченное тело подследственного. Когда успел? Сколько времени прошло? Сам или помог кто?..

Шла последняя неделя практики. Прокатись эта неделя, их бы вернули в школу на распределение — и, глядишь, все обошлось. Но однажды ночью начальник райотдела Шелапутин (к тому времени он сменил Баринова, разоблаченного и расстрелянного немецкого шпиона), приказал арестовать двух однокашников Карпия — Маслова и Райхинштейна.

Показательное заседание ревтрибунала вышло коротким. Сам сизый с лица, небритый, голова нехорошо дергается на жилистой шее, Шелапутин прохрипел, стуча кулаком по столу, что Маслов и Райхинштейн даже после нескольких взысканий не оставили привычки буржуазно-либерального отношения к подследственным. И что это недопустимая практика. И что Маслов и Райхинштейн в ряде случаев сознательно затягивали следствие, увиливая от необходимости выполнить поставленную начальством задачу: получить признательные показания в сжатые сроки. И что их предательская деятельность играет на руку врагу. И что это благодаря их подлым усилиям пролетарское государство обложено со всех сторон, как зверь в берлоге. И что они полностью изобличены в измене и двурушничестве. И что оба предателя приговариваются к высшей мере социальной защиты — расстрелу.

— Приговор привести в исполнение немедленно! — дергаясь и моргая, пролаял Шелапутин.

Было тихо.

Карпий понимал, что в классовой схватке так и есть: не может быть пощады там, где иудино миндальничанье и нож в спину пролетарскому делу освобождения человечества.

Но все же белые лица двух приговоренных к смерти сокурсников пугали его своей близостью: ведь за одним столом сидели, одну горбушку ломали!..

Они, между тем, стояли смирно, вытянув руки (Маслова не то перекосило, не то он просто глупо улыбался), и, казалось, ждали, что сейчас Шелапутин захохочет, примется бить в ладоши, весело закричит, притопывая: «Что, купились? Ха-ха-ха! Здорово мы вас разыграли!..»

Карпий и сам не верил до конца, что это всерьез. Но смотреть на них было тяжело, хотелось, чтобы, коли уж так повернулось, дело кончилось скорее: чтобы они окончательно изъялись из мира живых, исчезли, а заодно исчезла бы и эта ненужная, мучительная связь с ними, фактически из этого мира уже выбывшими.

За окнами серел рассвет, во дворе райотдела безумолчно гремели на среднем газу два грузовика.

— Курцов! Карпий! Губарь! — хрипло выкрикивал Шелапутин. — Под командой Прикащикова! Исполняйте!

Вот когда Карпий понял, что такое черта. Очень просто: по эту сторону — жить, по другую — умирать. По эту сторону — вести в подвал. По другую — самому идти. По эту сторону — исполнить все как положено, заслужить одобрение Шелапутина… уже днем получить партийную рекомендацию! По другую — друзья исполнят и вступят в партию… понесут дальше алое знамя правды и свободы!.. а тебя на место Маслова и Райхинштейна.

— Товарищи! — неожиданно заблеял Маслов, нарушая тем самым некие непреложные правила, о которых никто не говорил, но об их существовании все знали. — Как же так, товарищи!..

— Молчи, сука! — кривясь от злобы, Шелапутин с размаху ударил Маслова кулаком в лицо. — Нашел товарищей! Рот говном забить, мразь шпионская?!

По пути в подвал оба падали с подкашивающихся ног: Маслов запнулся на лестнице, капая на ступени кровью из разбитого носа, Райхинштейн и вовсе на ровном полу; Карпий, шатнувшись за ним, чтобы поднять, встретил взгляд, в котором стояла муть животного непонимания.

— Стоять! — мучаясь близостью с человеком, которого вот-вот не станет, сквозь зубы сказал Карпий.

И пнул его коленкой — не сильно, не со зла, не для боли, а просто чтобы держался тверже: что мотается!..

Подвал оказался велик, гулок: сводчатые каморы красного кирпича подо всем зданием. Из-под сводов струили желтушный свет электрические лампочки.

Карпия трясло. Он завидовал Курцову и Губарю: те выглядели сурово и спокойно, как и должны выглядеть настоящие чекисты. Когда приговоренные начали раздеваться, перед глазами и вовсе поплыло.

— Ну-ко, милый, ты что это? — беззлобно прикрикнул Прикащиков, старший команды. — Какой богатырь, а сомлел! Если такие добрынюшки шататься начнут, на кого надежа?

Не зря его Шелапутин старшим послал, по всему было видно — человек опытный. И сам хорош: ясное лицо, в губах, обрамленных пушистыми усами и гладкой пшеничной бородкой, играла добрая улыбка; глаза тоже ясные, светлые, лучистые, будто промытые теплым дождем. Русые волосы зачесаны назад, и легко представить, что он перед работой схватит их ремешком (баба Варя рассказывала Карпию, что в прежнее время так делали кузнецы и плотники); ростом невысок, средний — и скорее худощав, чем плотен, но френч сидит как влитой; движения что у мастерового, экономные и одновременно спорые.

— Впервой оно вишь как, — ободряюще сказал он, качая головой и улыбаясь. — Ничего, привыкнешь. Давай, давай, поднимайся.

От его товарищеских слов будто воздухом пахнуло — и Карпий, обнаружив, что сидит на полу, кое-как встал, часто дыша и утирая хлынувший из-под волос пот. Маслов и Райхинштейн все еще копошились у скамьи полураздетые и выглядели по-банному мирно и обыденно — будто им вот-вот в парилку и там в охотку охать и ахать, иступленно хлеща друг друга свежими вениками, изнемогая и наслаждаясь.

— Ребятки, — обратился к ним Прикащиков именно таким голосом, каким говорят в предбанниках: в минуту предвкушения благостного размягчения всех жил и членов. — Давайте, давайте, соколики… все снимайте с себя. Зачем вам? Без одежи-то сподручней… — и, кивнув на окно, добавил, будто обоим предстояло сейчас превратиться в щеглов и порхнуть между его красно-кирпичными щербатыми откосами: — Сейчас уж вздохнете как следоват! Небушко вон какое разъяснилось!..

И правда, в узкие окна подвала было видно небо — совсем посветлевшее, высокое; со двора после ночного дождя несло влажным воздухом, сладковатой гарью рокочущих грузовиков.

— Ну-ка, ребятушки, — ласково поторопил он. — Давай, милый, вставай сюды вот, к дощечке. Поудобней вставай, чего ты мнешься!..

Кирпичная стена была закрыта дощатым щитом: вроде как дверь сарайки, только сильно подырявленная, замаранная кровью и белыми потеками.

Из глаз Маслова беспрестанно бежали слезы, будто луку нанюхался, но, повинуясь ласковому голосу Прикащикова, он неуверенно, как во сне, мелко и опасливо ступая, подошел к щиту и встал спиной к нему, переводя жалобный взгляд с Губаря на Курцова, с Курцова на Карпия.

— Ну, милый! — сказал Прикащиков таким тоном, будто учил мальца держать молоток или пилу. — Зачем тебе так? Не надо!

— Не хочу, — прошептал Маслов. — Простите!

Прикащиков крепко взял его за плечо и повернул лицом к стене. Потом подбодрил и Райхинштейна.

— И ты вставай, милок. Ништо, поместитесь!

Райхинштейн встал было, да шатко, на полусогнутых, и тут же начал сползать, корябая щекой занозистые кровавые доски.

— Годи! Годи! — Прикащиков подхватил его под правую руку, удержал, и Карпий снова позавидовал, как ловко и сдержанно, без боязни и нервов он ведет дело. — Держись-ка, паря! Стой, говорю! — И быстро отшагнул в сторону, окидывая практикантов сощуренным веселым взглядом: — А ну-ка!

Наган дернулся в руке, и Карпий всем существом, всеми жилками организма почувствовал и понял, что первая его пуля ударила в затылок Маслова: это именно от карпиевского выстрела Маслов так вздрогнул и стал валиться, цепляясь руками за щит. Вот так! Вот так! — его пронзил яростный восторг, бешеная радость, от которой он чуть не закричал.

Райхинштейн тоже падал, и его затылок тоже был негусто окровавлен, и пока тела не повалились окончательно, практиканты, рыча и скалясь, успели выстрелить в них еще по нескольку раз.

— Вот и ладушки, — сказал Прикащиков, когда все стихло. Присел возле убитых, осторожно, чтобы не замараться, пощупал мертвые шеи. — Отмаялись, соколики.

У одного из окон был разумно приспособлен ворот и блок: канатная петля накидывалась на ноги, под мелодичное поскрипывание несмазанной оси тело вылезало в проем прямо под борт грузовика.

— Что ж, ребятки, — сказал Прикащиков, оглядывая их и лукаво щурясь. — С крещеньицем!

Когда практика кончилась, Карпия оставили при райотделе…

Поразмышляв, он постарался изложить самую суть:

«С такой же ответственностью я относился к делу и когда мне было поручено вести самостоятельную работу. Работа была сложной и даже опасной. Кто нерадиво относился к приказам наркомата и не выполнял установки руководства арестовывался и предавался суду как враг или пособник за либерально буржуйское к нему отношение. В той или иной степени».

Карпий вздохнул, почесал переносицу, напрягся и написал единым духом:

«В ноябре 1938 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР в своем историческом постановлении вскрыли извращения имевшие место в работе органов НКВД свидетельствующие о подрывной деятельности врагов народа в самих органах НКВД а зоркий глаз первого чекиста — тов. Сталина сумел вскрыть особенности подрывной деятельности врагов народа в органах НКВД. Были арестованы враги народа Боцманов, Перегвоздин, Карасев, Петров, Мудашкин, Юранов, Шуберский и другие проводившие свою предательскую работу через массовые аресты и применение физических методов воздействия. Это словно прожектором внесло ясность на все что когда-то было под сомнением. Часть уцелевших от расстрела вышеуказанных «пособников» врагов новым руководством наркомата была освобождена как незаконно арестованные».

Он перевел дух и перечитал.

Да, было такое: некоторых освобождали. На них смотрели как на вставших из могил. Ведь уже шагнули за край, оказались по ту сторону… а вот поди ж ты — живы!

Впрочем, машина только немного сбавила обороты. Прежде она молотила на пределе возможностей, грозя вот-вот лопнуть, взорваться, разметать на куски все вокруг. А теперь маленько поутихла, стучала ровно, без напряга, без неистовства. Внутри она осталась такой же, принцип работы не изменился. Да и чего бы ей стать другой? Ну вот взять, к примеру, крупорушку. Можно на полную пустить, чтоб шарашила, пока не развалится. А можно в нормальном режиме. Дело только в скорости. На пределе — сорок мешков в день. А когда в нормальном ритме — только пятнадцать.

Грузовики все равно стучали ночи напролет. Под утро один глушили, а второй, закрытый поверх угловатого груза брезентом, отправлялся за восемь верст к старому песчаному карьеру: там выгородили колючкой делянку, поставили охрану. Дело было хлопотное. Чуть полегчало после ледостава — экономя время и силы, стали возить в теплушку на реку. Днем бабы полоскали белье, ночью чекисты спускали в прорубь. Пятна замывали, да если б только в пятнах дело: как-то раз недобиток, даром что с тремя дырками в голове, выплыл в другую пройму, километром ниже, и, схватившись за край синими руками, примерз. Там его поутру и нашли пришедшие по воду… Скандал! халатность! разбор!..

А как же не халатность, когда, бывало, шатает уже, а дело все равно надо делать? Пару часов вздремнешь сидя за столом, потом растрясут, водки стакан, папиросу в зубы — и пошел дальше.

Ему хотелось бы объяснить, на какой тяжелой работе он был эти годы! Да разве все напишешь?..

Как, например, добиться, коли не всякий готов сотрудничать со следствием? Коли много еще в людях не только несознательности, но и вражьего упорства? Не каждый понимает, что его признание — еще один кирпичик в победу. В укрепление свободного строя, о каком столько веков мечтало человечество…

Шелапутин правильно учил: есть случаи, когда прямое воздействие только ожесточает подследственного. Ты его куешь — а он только тверже. Ногти корчевать — а он злее. Кровью истечет, сдохнет — а не признается. Против таких нужно выбирать способы иные. Бывает, два дня в «клоповарке» дают больший эффект, чем неделя на «конвейере». На конвейере только сам ухайдакаешься, товарищей уморишь. А в клоповарке, как звался кирпичный подвал (метр на метр, где подследственный стоял по колено в дерьме и моче, оставленной прежними постояльцами, да и своим собственным добром пополнял общее), уже к концу вторых суток обычно начинали по-волчьи выть. Особо если женщины…

И вся эта круговерть — без конца.

«Я как в ту пору молодой чекист и по возрасту (мне был 21 год) и по стажу работы в НКВД (1 год) проглядел и не заметил особенностей подрывной деятельности врагов народа внутри органов НКВД. День и ночь работал лишаясь культурных и семейных благ слепо выполняя установки врагов. Но ведь чекисты коммунисты с большим производственным и партийным стажем и партийные работники и работники прокуратуры все это видели и обо всем знали но почему-то не смогли пресечь вражеские действия. Лишь ЦК ВКП(б) и лично тов. Сталин своевременно вскрыли эти вражеские действия в органах НКВД и помогли очистить и очищают нашу Советскую разведку от врагов народа».

Перечитав, он понял, что немного повторяется. Но решил пока оставить, не вычеркивать… вычеркнуть всегда можно. Надо сказать другое. Что он выполнял свой долг и выжил — с него взятки гладки. Но потом его отстранили от работы. Всякий спросит — почему отстранили? Трусил? Миндальничал? А он не миндальничал, не трусил. Он горел справедливой яростью. Той яростью, какой требовало от него время. Всякий человек может ослабнуть… и что же, сразу его на помойку? Несправедливо с ним поступили. Неправильно.

«В декабре 1938 года медицинская комиссия признала меня инвалидом III группы с диагнозом шизоидный психоневроз и отстранила от следовательской работы. Но я считаю ее выводы неверными что доказал своей безупречной работой когда был брошен на Песчанский сельхозный лагпункт».

На сельхоз его бросили в тридцать девятом, когда заболел… то есть, фактически, по итогам тридцать восьмого. Ведь так? — так. На факте.

Снова почесал переносицу и двинулся дальше.

«На посту начальника лагерного пункта сельскохозяйственного назначения «Песчанка» я придерживался твердых сталинских установок на перековку заключенных. Я не был и никогда не буду врагом народа. А что в период вражеского проникновения в НКВД я как и все сотрудники НКВД даже в меньшей степени выполнял вражеские установки наркомата то я не мог ничего с этим сделать иначе пришлось бы идти под суд и расстрел.

Я надеюсь что руководители партии и советской власти сумели вскрыть особенность подрывной деятельности врагов народа в органах НКВД сумеют и отличат врага народа от советского человека никогда не бывшего предателем своей родины.

И сейчас когда фашистская Германия напала на Советский Союз я смогу отдать все силы на борьбу с врагом для приближения Победы».

Он с удовольствием перечитал и откинулся спиной, размышляя, стоит ли писать о необходимости более сурового отношения к врагу.

С одной стороны, написать это было бы правильно. Потому что страна воюет! Если раньше, в мирное время, можно позволить себе такую мягкотелость — сгущать всю нечисть за колючей проволокой, надеясь, что хоть какая польза от нее будет трудовому народу (да хоть даже пару тачек земли каждый отвезет, пару деревьев повалит, и то прок — с паршивой-то овцы), — то теперь как? Получается, с той стороны осатанелый враг прет как бешеный, с этой — тот же враг переминается в зонах, выбирает момент воткнуть нож в спину. Разве сдюжить?..

И вот, дескать, хорошо понимая, как опасен враг за спиной, он самостоятельно, в опережение соответствующего приказа, поступление которого ожидал днями, принял решение об уничтожении спецконтингента лагпункта «Песчанка».

Спросят: с чего ты, Карпий, взял, что такой приказ должен поступить?

Здрасти. А в тридцать шестом что было, когда троцкисты пытались встать во весь свой вражий рост? Голодать взялись… дай им то, дай им се. Рабочий день им — восемь часов. Размещать отдельно от уголовников. Переселить в места с хорошим климатом!.. Это чем же тогда наказание от поощрения отличаться будет, коли вместо баланды булки с пряниками рассыпать? Вот и пришлось выжигать каленым железом.

Сам он в этом не участвовал, учился еще… Шелапутин, тогдашний начальник райотдела, посвящал практикантов в детали операции. Лашкетина, правда, по фамилии не называл, конспирировал. Это уж после Карпий узнал — лейтенант Лашкетин ее проводил.

Правильно тогда руководство решило. В полутора километрах от Кирпичного организовали штрафную командировку. Палатки, внутри нары дощатые. На нарах, если вплотную, человек сто двадцать поместится. А если двести — часть в проходе стоит, переминается, дожидаясь, когда лечь можно будет.

Свозил Лашкетин с Воркуты, с Ухты, с Усы, с Печоры. Отовсюду, в общем. Малыми этапами. Со стороны не понять. Если с Воркуты — вроде как на Печору этап. А если, скажем, с Ухты — то на Воркуту. Обычная вещь, этапы беспрестанно туда-сюда таскаются. Ушел этап — и ушел, никто и не подумает, что он не на Печору вовсе, не на Воркуту, а на ту самую потайную командировку.

И правильно — сначала собрать, а потом уж в рабочем ритме, чтобы перебоев не было.

Каждый божий день человек по шестьдесят на Кирпичный завод. Что значит — завод? Пока работал, был завод, да и то одно слово. Три гнилых сарая. В сараях печи. Печи под крышей, чтоб дождем и снегом не холодило. А все остальное так — под небушком. Одни формуют, другие носилками к печам. Глину, правда, машиной мяли. Барабан такой с валом. И лопасти. К валу бревно присобачено. Пятерых доходяг подпрягут, ходят по кругу — оно и вертится. Механизация…

Малыми колоннами. Вроде как на смену работающим. А там взвод стрелков встречал. Один пулемет станковый, другой легкий… Потом, к весне уж, в апреле аммоналом рвали, чтобы образовавшуюся свалку хоть как засыпать.

А в райотделах в ту пору что делалось! Горячка, страда! Всех же надо отследить — где у кого жена, где дети… всех собрать туда же, на Кирпичный. Весь ГУЛАГ на ушах стоял. Письма, звонки, нарочные… Из-за одного какого-нибудь сопляка, бывало, чуть ли не все тюрьмы, все детдома Союза приходилось прошерстить!.. Потому что, как лейтенант Лашкетин говорил, рубить надо подчистую, до последнего корешка. И правильно. Это как у дракона головы: одну оставь, она тут же сотню возле себя прорастит…

В общем, тут рассуждать — только время тратить попусту. Коли фашист навалился, нельзя в тылу столько вражья держать, никак нельзя. Всем понятно, что приказ поступит. Не может не поступить. Дело тяжелое, конечно… неподъемное. Это со стороны кажется, что человека убрать легко. А на деле, бывает, пять раз в него пальнешь, а он все жив.

Вообще, странно представить: как люди без пули умирают? То есть известно, что умирают… сунешь его на холод, посидит дня три на льду… еще через три — на волокушу. Да, все так. Но все-таки чудно. Не должен человек умирать от такого пустяка, как воспаление легких. Или от почек там отмороженных… или от цинги еще какой-нибудь. Не должен, потому что известно точно: человека и пулей не скоро убьешь.

А ведь убить — это самое начало. Самый краешек дела. А потом что? Человек — не бревно. Бревно в костер сунул — оно и сгорело. Пепел ветром разнесло. Конец. А этот не горит. Не тонет. Топишь — всплывает. Намаешься…

А если не один, а десять? А если сто? Тысяча? Тут, брат, волосы на голове шевелятся, как представишь, сколько возни!..

Потому он и яму вырыл, что это самое верное было. Раньше никому не приходило в голову — а ему пришло. Потому что опыт и разум. Глубокая яма. Сушняк. Жар — как в аду. Десять штук минут за пять уйдет. Даже двадцать. Пых! — и чисто. Потом еще маленько подвалить сушины. Следующие двадцать. Пых!.. Огонь — сила. Из барака двадцатку вывел, на краю построил. Хлясь! — готово.

Ничего, еще пригодится изобретение. Он делиться ни с кем пока не собирается. Не всякий придумает. Это ведь дело такое… творческое. С кондачка не получится. Надо изначально понимать, с какого конца браться, с каких начал мыслить. Коли мелькнула мысль — так до конца ее продумать, до каждой мелочи. Лашкетин — уж какой умник, а до такого не допер. А ведь у него и печи на Кирпичном были готовые… мог бы мозгами раскинуть. Может, потому его и разменяли в тридцать девятом. Слишком наследил.

Карпий вздохнул. Ему подумалось, что, возможно, руководство тянет сейчас с важным и ответственным решением из-за того, что поторопилось когда-то списать самых ловких. Самых, можно сказать, мастеровитых. Прежде списали, а теперь кому поручить?.. Того же Лашкетина взять. Горел человек на работе. Разве по своей воле горел? — приказ выполнял. А как выполнил — оказалось, сам повинен…

Побарабанил пальцами по доске. Пожалуй, про собственные задумки насчет избавления государства от тыловой опасности звонить все же не стоит. Даже не потому, что жалко изобретение из рук упускать… как не жалко! — свое ведь, родное. Но не в этом дело. А в том, что заявление создается объяснительное… даже просительное. И вдруг такие крепкие слова: самостоятельно! в опережение соответствующего приказа!.. Ишь, скажут, каков гусь! Сам, видите ли, решения принимает! О дисциплине у него, похоже, вообще никакого понятия нет!..

Нет уж. Надо ближе к собственным надобностям, вот что. Ближе к тяготам его несправедливым.

«Между тем я сижу с конца июня. Сначала обвиняли что в сельхозе нарушался порядок расконвоирования. Эти обвинения я отвел и обвинения прояснились как несправедливые. Второго июля приступил к работе в качестве помощника начальника третьего отдела ХОЗУ Ухтпечлага и стал прикладывать все силы к налаживанию работы. А в начале января я снова был арестован по выдуманным показаниям что позволял превысить нормы заготовки зимних запасов на некоторых лагерных пунктах Усинский Лесорейд (начальник лагпункта Рекунин). С тех пор обвинения мне никакого не предъявляют. Как я могу доказать свою невиновность и преданность партии и правительству если она никому не интересна. Прошу вас разобраться в моем деле.

Если партия и правительство найдет в моих действиях вражескую работу я готов нести ответственность по всем строгостям революционной законности. Но я искренне заявляю перед партией и правительством что в моих действиях ничего сознательного не было. И я прошу разъяснить мне это положение и внести ясность в мое понимание вопроса.

Сержант Гос. Безопасности Карпий.25 января 1942 года.»
Перейти на страницу:

Похожие книги