Когда вы допили шампанское, и ты испил третью чашу «Вины и стыда», и Бон рассказал Лане краткую версию того, что привело вас в Город Огней, и Лана спросила, почему ты поехал во Францию, а не в США, и ты ответил, потому что хотел посетить родину отца, и она спросила, почему ты никому не сообщил, где ты, и ты честно ответил, что не думал, будто кому-то важно, жив ты или умер, и она прикусила губу и отвернулась, вам с Боном удалось улизнуть в мужскую уборную. Глядя в писсуар, ты сообщил Бону сводку последних смертей, но тот не сказать чтобы огорчился. Люди они, конечно, были так себе, заметил он, стряхивая их участь и застегивая ширинку. Но убирать за ними придется нам с тобой.
Ну да, сказал ты, не испытывая ни малейшего желания ничего и ни за кем убирать, тем более что дальнейшая война с Саидом и Моной Лизой привела бы к еще большему бардаку.
Но сначала нам надо разобраться с человеком без лица. Сегодня же.
Ты посмотрел в зеркало и слегка удивился собственному отражению. Тебе то и дело казалось, что там никого не будет, что твое тело стало таким же невидимым, как и твоя душа. Кроме мывших руки вас с Боном, ты еще увидел в зеркале твоих скалящихся призраков, которые стояли у тебя за спиной, все в дырочку, истекая вечной влагой жизни. Однако ты не увидел там ни Шефа, ни Лё Ков Боя, ни Ронина, ни твоего отца, ни коммунистическую шпионку.
Он придет, сказал Бон, вытирая руки. Я знаю.
У меня нет оружия, сказал ты, разыграв единственный гамбит, который позволил бы тебе не убивать Мана.
Бон пожал плечами, поставил ногу на край раковины и поддернул штанину, под которой оказался примотанный к ноге пистолетик. Для подстраховки, сказал он, отдавая пистолетик тебе. Подстраховка всегда должна быть. Я что, тебя ничему не научил?
Ты подкатил к театру на баварском левиафане Шефа, Бон с Лоан держались за руки на заднем сиденье, Лана сидела рядом с тобой. У Шефа нашлась кассета с ее записями, и вы слушали, как она исполняет песню, которая и заставила тебя, когда ты впервые услышал ее во время выступления «Фантазии» в Лос-Анджелесе, сделать роковой шаг к ней и, как следствие, к Аде. «Bang Bang (My Baby Shot Me Down)».
Она знает, что я ее… отец? – спросил ты, обнаружив, что тебе трудно даже выговорить это слово.
У меня и фотографии-то твоей нет, сказала Лана. Но она про тебя спрашивала.
Спрашивала?
Ну пока что – кто ее папа, и где он, и почему у всех есть папы, а у нее нет.
И что ты ответила?
Родители запретили мне говорить ей, кто ты.
Генеральша. И Генерал, который, когда ты садился в самолет, чтобы лететь в Таиланд, заткнул тебе рот грязным носком с этими самыми словами:
Так, значит, меня стерли из ее жизни? – спросил ты, по-прежнему ощущая во рту вкус грязи.
Я говорю Аде, что ее папа солдат, который уехал сражаться за родину и который всем пожертвовал ради спасения своего народа. И что, может быть, однажды он к нам вернется и мы встретим его как героя. Когда я говорю ей это, она улыбается, и я ее обнимаю. И мне становится тебя жаль. Не из-за того, что там может с тобой случиться, а потому, что ты никогда не узнаешь, каково это – обнимать дочку, обнимать ее, когда она еще совсем кроха, тискать ее жирненькое тельце, прижимать ее к себе, чтобы она заливалась смехом, чтобы, стоит тебе попросить, и она тебя целовала, чтобы говорила «я люблю тебя, папочка», так же как она говорит «я люблю тебя, мамочка».
Ты все это упустил, и упущенного не вернешь. Но это еще не значит, что тебе нельзя увидеть, какая она сейчас, какой она будет в следующем году и кем вырастет.
Ты хочешь, чтобы я…
Не ради меня, ублюдок. А ради нее. Она заслуживает того, чтобы знать, кто ее отец, чтобы составить о тебе собственное мнение. Иначе так и будет расти, надеясь, что ее героический папочка когда-нибудь вернется. Или будет думать, что он во Франции и даже не удосужился сообщить, что жив-здоров, и попросту ее бросил. Не поступай с ней так.
Бон кашлянул. По-моему, мы проехали театр пару кварталов назад.