Правоспособность монарха

Нельзя не отметить также, что даже простое перечисление в законе (конституции) субъективных прав монарха неизбежно приводит к тому, что их источником отныне становится именно этот закон, а не jus divinum. В свою очередь, неполнота закона (ведь перечислить все монаршие прерогативы — и нынешние, и будущие — едва ли кому-то по силам) всегда приводит к возможности различного их толкования и подрыву самодержавной монаршей власти64. Поэтому верховная власть не может связывать себя изданным ею же законом.

Разумеется, время от времени цари издавали законы, в которых пусть косвенно, но затрагивалась, а иногда даже ограничивалась их правоспособность. Например, институт ханских ярлыков монгольских правителей представлял собой своеобразный правовой феномен, поскольку ханы тем самым самостоятельно определяли свою правоспособность и вводили ее в правовые рамки закона. Что, к слову сказать, никак не соответствует общераспространенным представлениям об их своеволии и тираническом характере ханской власти65.

В другом известном законодательном акте монарх добровольно отказывается от некоторых своих судебных правомочий: «Чтобы величие его положения не изгнало истину, пусть король участвует в слушании судебного дела не лично, а через своих подданных» 66.

Не обошла стороной эта практика и блистательную Византию, хотя, как кажется, лишь единожды. В 1380 или 1382 гг. случился необычный эпизод, когда правоспособность царя (пусть даже только по вопросам церковного управления) определилась «вовне». Обеспокоенный начавшимися конфликтами при распределении епископских кафедр при патриархе Ниле (1380–1388), император Иоанн V Палеолог (1341–1391) потребовал от столичного архиерея и синода сформулировать церковные полномочия императора. В результате за царем было признано право выбора лица на митрополичью кафедру из трех кандидатов, представленных синодом. При этом синод обязался ни в коем случае не включать в списки кандидатов лиц, не лояльных к царю.

Более того, за императором закрепили право фактически самостоятельно определять состав синода, устанавливая, кто из провинциальных архиереев может находиться в столице, а кому — запрещено. За императором сохранилось старое полномочие перемещать епископов с кафедры на кафедру, изменять границы епископий и митрополий, а также введено новое правило о назначении им 15 высших церковных чинов Константинопольской патриархии. Впрочем, напомним, это событие произошло по желанию самого царя, и данный прецедент ничего не меняет в общей традиции67.

Вторая причина отказа от закона при определении царской правоспособности не менее очевидна. Сам по себе закон, как официальный акт государства, «бумага», не может никого ни защитить, ни ограничить. Он всегда является следствием человеческого волеизъявления: либо царя, либо какого-то иного лица. Очевидно, что в нашем случае речь должна идти о новой структуре власти в государстве, при которой некто посредством закона, принимаемым не монархом, выступает в качестве альтернативной ему власти, а иногда вообще заявляет о своем политическом первенстве. Следовательно, издание кем-то закона о царских правах возможно лишь при условии, что этот «кто-то» в государстве стоит выше царской власти, присвоив себе функции законодателя.

Очевидно, такой узурпатор, не имевший ни религиозной санкции на подобные претензии, ни Божьего благословения, способный своими действиями не просто сломать проверенные временем и благочестивые традиции, но и исказить сам порядок вещей, созданный Творцом, не может быть принят народным сознанием.

По всей видимости, эти и сходные с ними соображения были положены в основу той многовековой практики, которая старательно и благоговейно оберегала царей от любых попыток — вольных или невольных — умалить их сакральный статус, что напрямую связывалось с настойчивым нежеланием народа ограничивать власть монарха формальными рамками закона и противопоставить его божественной власти иную, не имеющую своим источником Бога и потому — власть безбожную.