Право на жизнь

Часовые в недавнем прошлом были горожанами. Недавно оба ходили по улицам далекого от этих российских болот города, у каждого из них была своя жизнь, свои надежды. В том городе они не знали друг друга. Их землячество обнаружилось по пути на Восточный фронт, по пути в Россию. Они попали в одну роту, в один взвод, в одно и то же отделение сто сорок третьей пехотной дивизии и теперь не расставались друг с другом, стараясь и на посты заступать вместе. Известно, землячество на войне сравнимо с близким родством в мирной жизни. Они тянулись друг к другу, говорили о доме, о родных. Разговоры помогали не только коротать время, они отвлекали от тяжелых дум.

В ту ночь разговор не клеился. Накануне писарь роты принес страшную весть. Большая группа полицейских, солдат специального подразделения охранных войск погибла, была проглочена болотом, в которое завел их какой-то русский старик, фанатик, решивший таким образом погубить и себя, и тех, кого он вел по следам то ли партизан, то ли разведчиков. От такого известия солдаты почувствовали зыбкость почвы, на которой расположились, охраняя единственную дорогу в этих гнилых местах, единственный мост над протокой, вытекающей из одной топи в другую.

Часовые расходились, сходились, чаще стояли посреди моста, пытаясь наладить разговор. Разговор не клеился. Чаще всего они вспоминали растерянность самоуверенного писаря, то, как помрачнели лица солдат от неожиданной вести. В темноте оба казались черными. Черными казались их длинные шинели, каски, автоматы с рожками, которые они держали у животов в готовности нажать на спусковые крючки. Раньше оружие придавало им уверенности. Так было всегда. Во время учебы, на строевых смотрах, тогда, когда приходилось стоять на постах. Руки мужчины созданы для того, чтобы держать оружие. Оружие дает власть, прибавляет силы. Так им говорили, этому их учили, так они чувствовали. Теперь появлялось другое чувство. Неуверенности. Зыбкости окружающего их мира. Настил моста, казалось, покачивается и плывет.

— Когда нас гнали на фронт, Карл, — полушепотом заговорил один из постовых, — я молил бога об остановке. Радовался, что нас расквартировали в этом русском городе с таким названием, которое трудно выговорить.

— Глуховск, — по слогам, но тоже тихо произнес Карл.

— Да, да, — подхватил шептавший. — Мне показалось, что бог услышал мои молитвы. Теперь я думаю, что нам отсюда не выбраться. Нас окружают стены. Черные стены склепа. Сколько ни вглядывайся, не увидишь ничего. У меня такое предчувствие…

— Тс-с-с, — предупредил Карл.

Оба прислушались. На какое-то время стих лягушачий скрип. На мгновение. Чтобы тут же разразиться с десятикратной силой. От берега, на котором было тесно от машин, орудий, минометов, где стояли палатки их роты, несло соляркой, дымом затухающих костров. В ночи прокричала птица. Ей ответила другая.

— Показалось, Дитрих, — сказал Карл. — Это чертово болото может свести с ума.

— Теперь я думаю. Карл, что на фронте было бы легче. Там могут ранить. С фронта можно попасть домой.

— Попадешь, как же, — возразил Карл. — Видел, что готовится? Мясорубка будет почище Сталинграда. Говорят о решающем наступлении.

— Почему меня не послушала Эльза? Зачем она родила?

— Она надеется, что ты вернешься, Дитрих.

— Нет, Карл. Мне не увидеть Эльзу. Мне кажется…

IX

Рябов по сантиметрам вытягивал тело из протоки. Опасался нарушить размеренное однообразие ночных звуков. Всплеском, неосторожным движением, от которого может скатиться и плюхнуться в воду камень или ком земли, и тогда могут вдруг замолкнуть лягушки или тоже вдруг может оказаться рядом птица — и взметнется, шарахнется, выдавая того, кто так тайно крался. Берег оказался травянистым. Рябов выполз бесшумно. Лежал, не шевелясь. Ждал, покуда с одежды сойдет вода. Настраивал себя на удачу. Он всегда настраивал себя на удачу, если промах грозил бедой для него и для товарищей.

В последней стычке с немцами, когда он один остался прикрывать отход друзей-товарищей, остался, как он понимал, на верную смерть, времени у него не было. С того момента, когда последней очередью из автомата почти в упор он уложил гитлеровского офицера, замахнулся на немцев рукой с зажатой в ней гранатой, времени для раздумий не было. Он только заметил, как солдаты, вместо того чтобы прошить его очередями из своих «шмайссеров», сами бросились бежать. В тот же миг и он рванул так, как до того не бегал. Мысль заколотилась чуть позже, когда стал задыхаться от бега, когда понял, что погони нет. «Утек, а. Кажись, утек!» — стучало в висках, и других дум не было.