Правда о Бэби Донж

Прямо перед собой Франсуа повесил портрет отца: длинные усы, густая шевелюра, жесткий крахмальный воротничок и черный галстук, который ремесленники повязывали, наряжаясь по-праздничному. Раньше фотография отца висела в спальне на одной стене с портретом матери.

Затем в дом вошла Беби и заговорила о его обновлении…

Словом, портреты были перенесены в кабинет — фотография матери висела на другой стене, напротив стола Феликса. Стулья с плетеными сиденьями, которые, сколько помнил Франсуа, всегда стояли здесь… Запах…

Франсуа медленно — он не мог сделать это сразу — вступал во владение своим домом, проникался его атмосферой, обретал в нем себя — и вдруг этот запах…

— Я положила на стол письмо — оно лично вам.

Мадам Фламан, черт возьми! Он забыл запах своей секретарши. Мадам Фламан, полная рыжеволосая женщина с живыми глазами, влажным ртом, высокой грудью и крутыми бедрами была очень потлива.

Не из-за нее ли в самом начале…

Конверт, присланный из Довиля,[8] был надписан почерком Ольги Жалибер, но Франсуа не спешил его распечатывать. Феликс за своим столом разбирал утреннюю почту.

Как-то месяца через два после свадьбы, тоже утром, Беби в легком шелковом платье спустилась к мужу в кабинет.

— Можно?

Феликса не было… Мадам Фламан сидела на своем месте. Она быстро, может быть, слишком быстро, встала, поклонилась и направилась к двери.

— Куда вы? — спросил Франсуа.

— Я полагала…

— Останьтесь. Что случилось, малышка?

Беби раньше почти не бывала здесь и теперь внимательно рассматривала обстановку.

— Я просто зашла поздороваться с тобой. А, вот ты где развесил портреты!

Он заметил, что, проходя мимо секретарши, жена нахмурилась — наверно, ее шокировал запах.

В полдень, когда они вдвоем завтракали за круглым столом в столовой, Беби спросила:

— Разве так необходимо, чтобы эта девушка сидела в твоем кабинете?

— Мадам Фламан — замужняя женщина. Шесть лет она состоит у меня секретаршей. Она в курсе всех наших дел.

— Не понимаю, как ты можешь терпеть такой запах.

Вероятно, все их беды в значительной степени объясняются засевшей у него в голове мыслью, что жена не способна ни слова сказать, ни шагу ступить без умысла. Она говорила спокойно, в упор глядя ему в глаза, как в Руайане. Последние ее слова и вовсе разозлили его.

— Впрочем, тебе виднее.

— Разумеется.

Разве это не доказывает, что у нее была задняя мысль?… Но теперь, столько лет спустя, он сомневался так ли уж это бесспорно? Несколько раз по просьбе Беби Феликс провел ее по всем помещениям. А в следующее воскресенье утром, когда Франсуа один заканчивал срочную работу, она в муслиновом платье вошла в кабинет.

— Я тебе не помешаю?

Беби расхаживала из угла в угол. Иногда он замечал, как блестят ее наманикюренные ногти: каждое утро добрых полчаса она ухаживала за ними.

— Скажи, Франсуа.

— Слушаю.

— Ты не находишь, что я могла бы тебе помогать.

Он посмотрел на нее и нахмурился.

— А что бы ты хотела делать?

— Работать с тобой в кабинете.

— Вместо мадам Фламан?

— Почему бы нет? Если дело в переписке на машинке, то я быстро научусь. В Константинополе у меня была портативка. От нечего делать я печатала свои письма и…

С ее-то лакированными ногтями и воздушными, как крылья бабочки, платьями! Она будет спускаться в кабинет в десять-одиннадцать утра, благоухая ароматными солями для ванной и косметическими кремами.

Итак, она ревнует к мадам Фламан!

— Это невозможно, малышка. Понадобятся годы, чтобы ввести тебя в курс дел. К тому же это место не для тебя.

— Прости. Больше об этом не буду.

Он мог бы добавить несколько ласковых слов, но не сделал этого. Не поднялся даже из-за стола, не окликнул ее, когда она выходила из кабинета, чуточку слишком напряженная и нарочитая.

Нет, нельзя потакать такому ребячеству, иначе совместная жизнь станет невыносимой.

Четверть часа спустя он услышал, как она расхаживает по спальне. Чем она там занимается? Наверное, делает замеры, подбирает обивку. Это было как раз в то время, когда она задумала обновить дом. Уже были перенесены портреты отца и матери. По вечерам Беби листала каталоги, отбирала образцы.

— Что ты скажешь об этом шелке, Франсуа? Он очень дорогой, но это единственный оттенок зеленого…

Зеленый цвет сладкого миндаля — ее любимый.

— Решай сама. Ты же знаешь, мне все равно.

— Мне хотелось бы знать твое мнение.

Его мнение! Вот оно: дом лучше оставить таким, как он есть. Был ли он не прав, что откровенно не выложил ей это? Пожалуй, да. Но предоставляя ей возможность тешиться, как ребенку, он охранял свой покой.

Франсуа не любил, когда она задумывалась: ему подчас было трудно следить за ходом ее мысли. Вдобавок он терпеть не мог сложностей, а она, как нарочно, все усложняла.