Бывал Шарок и на других собраниях, устраиваемых для эмигрантов, примелькался там, появились знакомые. Он сбрил усы и бороду, чтобы при случайной встрече не узнал его Третьяков, а встречи с Викой не опасался: Вика в Лондоне с мужем, одним из ближайших сотрудников генерала де Голля. А вскоре перестал опасаться и Третьякова: немцы его арестовали как советского агента, значит, воспользовались данными французской полиции: та подслушала исповедь Плевицкой. Правильно он поступил, оборвав связь с Третьяковым.
Стройный, голубоглазый, русоволосый, в приличном костюме, сдержанный, аккуратный, Шарок производил хорошее впечатление. Но с выбором не торопился. Силу набирал НТС — Национально-трудовой союз, молодые прибавляли в скобках к этому названию (НП) — новое поколение. Из Югославии перебрались в Германию, активно сотрудничали с немцами: в лагерях для военнопленных вербовали «добровольных помощников» в немецкие вспомогательные, охранные, полицейские части, потом вербовали в армию Власова и в национальные формирования СС. Перед несчастными военнопленными, которых Сталин объявил изменниками, вставала дилемма: неизбежная смерть в лагере или жизнь на службе у немцев, многие выбирали жизнь. Перед Шароком такая дилемма не стояла. Подбирал НТС и людей для работы в Восточном министерстве, но служба на оккупированной территории СССР в районной администрации в глухомани не устраивала Шарока. И он обдумывал, тянул время, не мог решить. Однажды поймал себя на мысли, что отвык сам решать, давно уже за него решали другие. Решили они и на этот раз.
Как-то в феврале сорок второго года поравнялся на улице с Шароком человек. Трость, пальто, шляпа, но по тому,
— Жерар Дюраль, или просто «месье Жерар».
Они зашли в кафе, сели в углу, попросили кофе. Кафе было пусто, хозяин возился за стойкой.
— Почему растерялся, разве никого не ждал? — спросил «Алексей» опять по-французски; и дальше весь разговор они вели на французском.
Ощущение опасности не покидало Шарока. Может выхватить пистолет, застрелить его, потом хозяина и исчезнуть. Пальто и шляпу не снял — наготове сидит, место выбрал напротив окна и плотно закрытой двери (февраль как-никак), сбоку хорошо виден хозяин — все мгновенно проделает.
Не спуская глаз с рук «Алексея», Шарок ответил:
— Я слышал, будто бы Якова Исаковича и всю его группу посадили.
«Алексей» отпил немного кофе, поставил чашку на стол, посмотрел на дверь, Шарок не спускал с него напряженного взгляда и вдруг увидел, что черты его лица вовсе не стерты: хорошо обозначены твердые скулы, как у многих боксеров, немного приплюснутый нос, взгляд не тусклый, а цепкий, пронзительный. Странно, ничего этого Шарок раньше не замечал.
— Мне тогда сунули десятку, — сказал наконец «Алексей», — остальных расстреляли. С Яковом Исаковичем почему-то тянули, сидел в камере смертников, дожидался, это его и спасло. Началась война, «хозяин» спрашивает «нашего»: «А где Серебрянский?» — «Сидит в тюрьме, дожидается расстрела». «Хозяин» говорит: «Что за чушь?» Ну, «наши» быстренько в камеру, вытаскивают Якова и отправляют в санаторий, ему ежовские холуи отбили печень и почки.
Он снова отхлебнул кофе, держит чашку в руке, слава Богу!
— Яков Исакович потребовал вернуть группу, а от нее остался я один. Такую команду уничтожили, погубил разведку Ежов, алкоголик, педераст!
Поразил Шарока не сам рассказ, а откровенность «Алексея», свободно говорит о «хозяине» — товарище Сталине, о «наших» — Берии и Судоплатове… С чего бы это? Не усыпляет ли таким образом его бдительность?!
«Алексей» вдруг усмехнулся:
— На мои руки поглядываешь, решил, я по твою душу пришел?
— А меня за что? — деланно рассмеялся Шарок.
— А меня за что? — сощурился «Алексей».
— Ни за что, конечно, — поспешил согласиться Шарок.
— А вот тебя, между прочим, как раз есть за что.
— Алексей, о чем ты говоришь? — Шарок даже привстал.
— Я тебе назвал свое имя — Жерар.
— Прости, Жерар, я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ты ведь заложил меня, не так ли?
— Я? Тебя?
— Да, ты меня. По делу Седова.
Объяснительная записка, написанная им в Москве, мгновенно возникла в памяти Шарока.
— Я написал, как было, только факты, никаких оценок.
— Никаких оценок? «Приезжал, провел акцию, в результате которой обесценил источник исключительно важной информации» — это разве не оценка?!
Черт возьми! Не зря он колебался тогда, писать или не писать эту фразу. Будто предчувствовал.
«Алексей» допил кофе, поставил чашку на стол.