Прайд. Кольцо призрака

– Это все целулит! Или как его? Селитер! В такую жару вода нагрелась. Рыба в Истре пухнет от червей. Не может нырнуть на глубину – дохнет. Вот как я. Все наше «Мертвое море» дохлой рыбой покрылось. А мальчишки хватают ее в воде и выбрасывают на берег. Там вонь – хоть противогаз надевай! Оттого и мухи – от дохлой рыбы. Мне бы самой сдохнуть…

Мадам, вдруг сразу обессилев, уснула прямо в кресле, как будто кто-то выключил в ней жизнь.

Ирина занавесила окна простынями – может, мух будет поменьше.

Встала рано утром от палящего в окно солнца. Вышла из дачи, пошла лесом. В такую жару даже здесь все было тусклым, выцветшим. Только мухоморы горят как факелы. Пожухлая листва с прошлой зимы. Редкие пятна побледневшей травы. От общей тусклости и затхлости мухоморы горят еще ярче.

«Почему в такой красоте столько яда?!» – подумала Ирина. Она пнула ногой самый большой мухомор у нее на пути.

«Бывает, гуляешь вдвоем по лесу или чистому полю и чувствуешь, что рядом есть еще кто-то третий. И не знаешь, кто третий, не можешь догадаться. Все это связано с тоской. Есть люди, которым весело в пустыне. Там, где нет ничего, кроме смерти».

Она вышла к водохранилищу. Обрывистый берег, сплошь заваленный мусором. Она с трудом спустилась к песчаной полоске у воды. Разделась, вошла в воду. Прямо к ней бросились погибающие рыбки и начали кружить вокруг нее, плавая на боку. Ирина поймала одну из подыхающих рыбок.

– Бедные, бедные – даже утонуть не можете!

Она нырнула на самую глубину. Ее неприятно удивила вода неожиданно обжигающим, леденящим холодом.

Ее последнее лето в Коктебеле. Ей семнадцать лет. Юношеская тоска.

Она пошла к морю одна, назло, наперекор матери. От летнего кинотеатра остались только искрошившиеся кирпичи фундамента. Черный провал и полная тишина. Но она помнила все: и ту печальную музыку, и чудесные голоса мужчин и женщин.

Ирина дошла до скалистого берега с шершавыми глыбами. Она всегда была отличная плавчиха. Доплыла до буйков, хотела плыть дальше, но не решилась, вернулась к берегу, потом поплыла обратно в море, до буйков, и опять не решилась поплыть дальше в море, полностью отдаться этому сладостному желанию – уплыть дальше в море. Что-то всегда останавливало ее. Она вернулась.

Дешевые летние туфельки расклеились от морской воды и солнца. Ремешок порвался. Ирина размахнулась и забросила их далеко в море. Далеко-далеко, насколько хватило сил! И решилась. Она нырнула прямо с глыбы и поплыла. Вот и буйки. Ирина вздохнула и поплыла дальше. Далеко в сторону заходящего солнца.

Когда наконец доплыла обратно до берега, солнце уже почти совсем зашло. Темнело. Она, обессиленная от долгого заплыва, с трудом начала подниматься в гору.

Она была уже совсем рядом с домом, когда из-за стволов деревьев вдруг появились два паренька из соседней деревни, взъерошенные, со стеклянными узкими щелками вместо глаз. Те же мальчишки, что когда-то в ее детстве сидели на ветках деревьев около летнего кинотеатра. Как они выросли, но такие же лопоухие и смуглые.

На ней было только легкое платьице на бретельках, мокрый купальник зажат в кулачке.

Они затащили ее в заброшенный дом. Выбитые оконные рамы, осыпавшаяся штукатурка, битое стекло на полу. Через изуродованный дверной проем желтый свет последних солнечных лучей. Развалившаяся скрипящая кровать. Под босыми ногами битый кирпич. Она вырывалась как могла…

– За что?!

– Одна из ваших, из генеральских бросила меня. Сука, стерва. Говорила, что любила. Я бы за нее жизнь отдал. А она посмеялась и улетела. Я вас всех, гадин, ненавижу…

– При чем здесь я? Я за это не отвечаю.

– Все отвечают! Все должны за все платить.

Пружины сломанной кровати впились ей в спину.

Второй, поменьше, от страха так и не смог кончить. Всю измучил!

Очнулась только глубокой ночью. Одна в развалинах, никого нет. В оконный проем светила заблудшая звездочка-сиротка. Ей показалось, что на бледном небе проскользнула тонкая женская фигурка, полупрозрачная, невесомая.

Она добралась в особняк под самое утро. По дороге ее качало и рвало, иногда она падала на колени, но слез не было.

Мать встретила ее усмешкой, навеки приросшей к ее лицу. Ни о чем не спросила. «Мне было уже семнадцать». Ирина тоже не сказала ей ничего. Но эта чужая, бессловесная усмешка матери…

Ирина вернулась на дачу к Мадам уже ближе к вечеру.

Мадам спала в кресле, неуютно перегнувшись через подлокотник, зябко поджав под себя голые ноги.

Снаружи жара, но в огромном, годами не топленном доме затхлая, спертая сырость.

Ирина открыла старый резной сервант. Открыла банку с чаем. Услышав хлопок открывшейся коробки, Мадам проснулась.

– Возьми там!.. В комнате, в шкафу… Бутылка бордо осталась. Женька все, что не спрятала, выжрал, подлюга.

Ирина достала вино. Мадам подвинула к камину скрипучий столик.

– Я, кажется, задремала, пока тебя не было.

Мадам открыла бутылку, налила полные бокалы и сразу выпила залпом свой бокал.

– Стешенька мой не любил, когда я много пью. За сердце мое боялся. Солнышко мое родное…