Прага

— Ну теперь, чва-ак, когда ты покончил с писанием стихов, которое не дает никаких денег, тебе захочется лучше работать на меня, чтобы на мне заработать и поехать к черту на кулички, в Грецию на острова, из этого богом забытого измазанного паприкой австрийского пробного рынка. Понятно? Давай мне эмигрантов и местный колорит. Пиши напористо, стёбно, модно. Если получится хорошо и долго, мы найдем для тебя новые задачи, и так ты разбогатеешь вместе со мной, да?

Помня, что его взяли репортером, Джон спросил о репортажах.

— Миста Пройс, у меня есть двуязычные венгры. У меня есть телекс. Не надо слоняться вокруг резиденции премьер-министра и вынюхивать сенсации. Дайте моей газеты кроху стиля, и все, и я буду доволен.

Он снова садится и поглаживает свои штампы, красные чернила заполняют узор на кончиках его пальцев.

— И еще кое что. Не писать сценариев в этом здании, в мое время или на моих текстовых процессорах. Не раздражать наших рекламодателей. Не врать в печати — не потому, что нас кто-нибудь засудит, в этой стране сейчас и законов-то о клевете нет, насколько удалось разрыть моему юристу. Не забывай, что ты не говоришь по-венгерски, и, видимо, не сможешь найти никакой другой работы, где платят хотя бы те крохи, что буду платить я. Помни, что если ты пойдешь в серьезную журналистику дома, то получишь такой шанс, может быть, лет через тридцать. Всегда помни, что будущих Хемингуэев и Фицджеральдов в эту страну возят транспортными бортами на «Си-141», и ваше потерянное поколение ночными партиями парашютируется по всем приличным кафе. Все.

Не вставая, редактор протянул Джону руку в красных кляксах.

— Смотри, не просри, дружище. Ты прекрасно заменим. Пожалуйста, к четвергу первую колонку. Уда-ачи.

И Джон опять в «отделе новостей», в офисной тесноте, заполненной пишущими и оформительскими приспособлениями, что охватывают шестьдесят лет технического прогресса, с десятью служащими трех разных национальностей, и у каждого стол, и в нижнем ящике каждого второго стола лежит незаконченный сценарий о жизни англоязычной ежедневной газеты в неназванной центральноевропейской столице под началом колоритного австралийского редактора-владельца.

XI

Когда солнце понедельника выбросило первый яично-желтый луч над холмами восточной Буды, Эмили Оливер уже ждала его на широком балконе свежевыстроенного бунгало, которое делила с двумя другими госде(п)тками (как прозвал Эмили, Джулию и Джулию один морской пехотинец из охраны). Эмили проходит третий этап пятиэтапного комплекса силовой аэробики, который выполняет каждое утро с первого дня учебы в Университете Небраски. Неважно, как поздно закончился вечер; каковы широта и долгота, запас дневного света и время года, она еще до зари приступит к обычной тренировке и с первым лучом солнца скажет «Брысь!», как делал каждое утро отец в Небраске, на террасе с маленькой Эмми на коленях, садясь на качели или ставя ее на кухонный стол. «А теперь тихо, Эмили. На этот раз мы его застанем врасплох, напугаем, и оно спрячется обратно, можно будет вернуться в кровать и поспать до завтра, пока оно не попробует прокрасться с запада».

«Брысь!» — так и говорит она каждое утро, в подарок отцу. «Брысь!» — говорит она этим понедельничным утром, пока Джулии еще спят. Сама Эмили ночью спала часов пять, но, чтобы не расслабляться, напоминает себе, что много работает на новом месте, еще не привыкла к новой еде, новому воздуху, новым словам и новым людям. Она надеется, все это объясняет чрезмерную потребность ее тела в отдыхе и остальные не свойственные ей слабости. Конечно, это все временно.

В день выпуска из школы подруга мрачно предупредила Эмили о «пятнадцати фунтах первокурсных» — обязательном весе, который все девушки набирают на первом году в колледже До тех пор Эмили ни разу не слышала этого выражения и поняла, что оказалась бы совсем не готова, если бы не случайное замечание подруги. И взъярилась на самое себя за то, что не подозревала о такой всем известной и легко избегаемой опасности.

В свой первый университетский год в Небраске Эмили набрала шесть фунтов — шесть фунтов мышечной массы, которые сохранила и поныне, до этого понедельника, когда она в очередной раз безуспешно пытается загнать солнце обратно под Землю, и не потому, что хочет вернуться в постель, а потому, что вполне уверена: отцу, по которому она сейчас ужасно скучает, не помешал бы отдых; Эмили — в семи часовых поясах к востоку — будет его первой линией обороны.

— Kezét csókolom, kisasszony.

Пожилой охранник-венгр у входа в посольство всегда приветствует Эмили одними и теми же словами: «Целую руку, мисс». Он улыбается как можно шире, не показывая при этом зубы: пока не стал работать у американцев, он и знать не знал, что зубы у него плохие.

— Тогда я перестану ее мыть, Петер, — отвечает Эмили, и он неуверенно кивает, не вполне понимая, а Эмили порхает через турникет и в холл, охраняемый двумя американскими морскими пехотинцами за пуленепробиваемой перегородкой.

— Доброе утро, морпехи.