Позывные дальних глубин

Он видел перед собой голубоглавую дедову церковку, веками утверждавшуюся на горушке. А под нею всё тот же пруд, теперь замёрзший, и старые заиндевевшие ивы вокруг него. Протоптанная узкая дорожка, спускавшаяся в ложбинку, снова брала на подъём и выводила к крыльцу дедова дома. Непрядов размашисто шагал, преодолевая пространство. А Стёпка уже мчался со всех ног впереди него, спотыкаясь и падая в снегу. Оба они видели, как на крыльце показался сгорбленный, опиравшийся на посох старик в чёрной рясе и с непокрытой седой головой. Прикладывая ладонь к глазам, он силился разглядеть спешивших к нему гостей.

Стёпка первым повис на шее у своего прадеда. Затем подошёл и Егор. Они все трое обнялись и какое-то время стояли молча, боясь даже шевельнуться, чтобы не спугнуть охватившую их благодать встречи.

Господи! За что так радуешь мя грешного? — произнёс наконец, старик, всё ещё не выпуская из своих объятий внука и правнука. Слезящимися более от счастья, чем от старости глазами он глядел на них и не мог наглядеться — так они были бесценно дороги ему.

— Вот и опять свиделись, вот и слава Богу, — говорил старик, пропуская дорогих гостей в сени и ковыляя за ними следом. — Блажен в благодати Тобой ниспосланной, Отец и Спаситель наш. Азм есть недостойный раб у ног Твоих. Слава Те, Господи!

А в горнице их встречал отец Илларион — всё такой же несгибаемо-прямой, с рокочущим степенным басом. Только седины прибавилось в его аккуратной чёрной бороде, да лысина обозначилась в некогда густых и крепких волосах.

— Прибыли в ваше распоряжение, товарищ гвардии капитан, — весело рапортовал Егор бывшему фронтовому медику. — Рад видеть вас в полнм здравии, Елисей Петрович.

— Здравствуй Егор Степанович! Здравствуй, дорогой мой. Рад и я видеть тебя таким, каков есть. Буди всегда здрав и счастлив.

Дед увёл своего правнука в боковую комнату, чтобы подробно расспросить, как тот поживает, как учится, а заодно и пожурить за недавний побег из дома. Егор же вместе с Елисеем Петровичем принялись в кухне накрывать на стол.

— Ждали мы вас, ещё со вчерашнего дня готовились, — сказал дедов напарник, подхватывая пыхтевший у печи самовар и водружая его на столе.

— Это как же так? — усомнился Егор. — Я ведь специально телеграмму не давал, чтобы не беспокоить.

— А вот мы знали, — настаивал, тем не менее, Елисей Петрович. — Иль не знаешь, что дед-то у тебя ясновидящий? Он ведь и не такое предсказать может. Зрение слабеет у него, а разум просветляется. Господь дарует ему такие таинства бытия, которые нам, грешным, неведомы.

Егор не удивился этому, но принял на веру. Пообтрепавшись собственной судьбой в морях, он многому теперь перестал удивляться. Если дед знал нечто такое, о чём не догадывался сам Егор — значит, так оно и есть.

— Завтра у дедушки день рождения, — напомнил монах.

— Да ну? — встрепенулся Егор.

— Ну да, — подтвердил старик. — Ведь Фролу Гавриловичу исполняется сто один год. У вас в Укромовке так заведено: завтра это событие отметим в узком кругу домочадцев, а уж послезавтра — гулянка со всей близкой и дальней роднёй. Называется это «из-за стола — за стол», когда меньше двух дней не гуляют.

Непрядов шлёпнул себя ладонью по лбу и обескураженно опустился на стул. В толчее свалившихся на него бед и неприятностей он совсем забыл о том незаурядном дне, который обязан был помнить. Егор готов был от стыда под пол провалиться. Ведь и со столетием он поздравил своего деда с большим опозданием. Но тогда всё же в море находился, что как-то оправдывало его забывчивую невнимательность. Теперь же в душе костерил себя за дырявую память «на чём свет стоит».

Но тактичный отец Илларион сделал вид, что не замечает Егорова смущения. Он перевёл разговор на сугубо житейскую тему, сетуя на плохую погоду, на мучивший его застарелый радикулит и даже на печную трубу, которую давно пора от сажи вычистить, дабы не дымила.

Егор успокоился лишь после того, как перед ужином пошёл и покаялся перед дедом за свою «дырявую память». Старик восседал в горнице на широкой лавке и читал за столом какую-то толстенную старинную книгу в потемневшем кожаном переплёте. Он молча выслушал внука, потом таинственно улыбнулся в свою роскошную седую бороду и похлопал сухой ладонью по лавке, приглашая внука садиться рядом. Тот повиновался, всё еще переживая за свою оплошность

— Не терзай себя, Егорушка, — сказал дед ласковым, хотя и не таким уже крепким, как прежде, голосом. Иль, думаешь, не понимаю? Ой, лихо тебе, голубок! Сердцем чую, когда тебе особенно тяжко приходится в твоих морях-окиянах. Денно и нощно молюсь за тебя. Прошу у Господа нашего ниспослать успокоение и радость твоей мятущейся душе, да тихой воды тебе поболе в странствиях дальних.

— Эх, дед! — вырвалось у Егора. — Какое уж там успокоение? Ведь знаешь, какая беда с Катей стряслась. Веришь ли, до сих пор места себе не нахожу. Правда, врачи что-то там обещают… Но я им то верю, то не верю.