Позор и чистота

Она проснулась в самую рань и долго лежала и чихала. Потом, страшно напившись воды прямо из ведра – как сказочный Кащей, покряхтела в заброшенном саду и благоразумно пересчитала деньги – оказалось, пропито не так много. Около двух тысяч, а отложено на всякий случай было десять. Ну, и похоронные – те не тронуты. Похоронные в долларах были.

Грибова забежала в магазин, пока мало народу, истопила баньку, обильно покушала с квасом и кефирчиком, к вечеру собиралась включить телефон и окончательно влиться в мир. У нее было ощущение, что она вернулась домой из длительного морского путешествия, полного опасных и увлекательных приключений. Давно не запивала, года с полтора…

Она внимательно изучила свое отражение в зеркале и не нашла следов распада. Женщины часто не понимают, как легко считывают окружающие слезливый блеск в их глазах и характерную размытость черт, – увы, истина им не видна. Валентину Степановну терзал похмельный голод, и в урочный час она расположила возле телевизора огромную сковороду яичницы с картошкой.

Она не помнила, что снималась в «Правду говорю».

В подсознании что-то брезжило стыдное и тревожное, а в сознании тишина. Какая-то мысль билась как птица, что-то про Верку, про Катьку. Не разобрать. Завтра, завтра…

Для полного вытрезвления могучему корпусу Валентины Степановны требовалось три дня, а сегодня был самый первый, самый смутный и трепетный день, когда следовало много есть, много спать, никого не видеть и ни о чем не думать. «О, если б был хотя бы второй день!» – воскликнем мы в печали, потому что всей душой болеем за Валентину Степановну. Но спасти ее сегодня мы не сможем. В первый день и самые опытные ангелы бессильны, уж тем более тот хроменький старикашка, что работал с Валентиной Степановной на полставки. Она его и слышала-то еле-еле – обычная беда сильных и самоуверенных людей. Которые с детства привыкли опираться сами на себя.

Так, а это что?

Это Катька. И Верка. Твою мать, в телевизоре!

Первым движением Валентины Степановны было немедленно позвонить Катьке, но мобильный она убрала подальше, а покидать кухню было нельзя, пропустишь главное.

Все-таки потащила девку на позорище. Господи, и все увидят, везде торчит этот ящик треклятый. Вся Луга. Из дома хоть не выходи. А это еще что за лоханка помойная?

Кто это?

Это – я?

Валентина Степановна оцепенела – и от ужаса вспомнила. Воспоминание было глухое, слабое, «подводное», но можно было, напрягая внутреннее зрение, разобрать и лицо журналистки, и людей с камерой, и дурацкие хлопоты подруги Тамарки. Подруга-подпруга. Разве можно было допустить…

Подкараулили, сволочи. Я им не разрешала! Засудить. А они скажут, мы и знать не знали, пьяная вы или что. Да и какой там суд… Что, в Москву переть с телевизором судиться?

Как это Катька со стыда не сгорела, когда тот долдон про хомяка сказал? И, наверное, так и было, надо Катьку знать. Что, все?

Больше моих не покажут? Верка-то убежала от стыда…

Правду говорю. Правду говорю-варю-варю… В голове у Валентины Степановны мерзким голосом верещало невыключаемое внутреннее радио. Варю-варю… Посидела, упершись кулаками в щеки, помычала. Пол-яичницы так и захолодело. Куснула не подумавши – нет, противно.

Что теперь?

Теперь как жить, интересно. Жила-жила и дожила…

Да никак не жить. Нельзя теперь жить.

Вот что. Как дядя Шура-пьяница в пятьдесят шестом… Хватились, когда он на чердаке висел.

«А кстати помылась! – подумала Валентина Степановна. – Правильно. Так и надо. Катька слов человеческих не понимает. А это она поймет. Это поймет!»

Но это легко сказать – живому человеку повеситься. Надо совершить целый ряд осмысленных практических действий.

Веревка была, крепкая бельевая шнуром, целый моток, в прошлом году еще купила.

С мылом проблем нет.

Табуреток – три, выбирай любую.

В притолоку на чердаке крюк вбить и…

Крюк! Закавыка с крюком. А гвоздь такую тушу не осилит. Где взять крюк?