Позор и чистота

– Катаржина… – простонал Валера Времин, машинально плеснув себе на голову минералки прямо из бутылки. – Что ж ты, племяша, похмельного дядьку добиваешь… Катаржина! Помню ли я! Да я бы специально сделал эту… лоботомию, чтоб забыть…

– Ты прости, но она с меня не слезет. Уже звонила. Дочка там твоя…

– Похожа? – с интересом спросил отец.

– Похожа, дядька, на всю породу похожа. Беленькая, глаза голубые…

– Беленькая, – вздохнул Валера Времин. – Бедненькая…

– Да вроде не очень, одета прилично.

– Сейчас все бедняки прилично одеваются. Бомжи – и те в джинсах, в пуховиках. Андрюша, я убит. Что ей надо? Она что тебе говорила?

– Встретиться хочет…

– Мой телефон не давал?

– Конечно, не давал.

– Не давай!!

– Дядь, это не поможет. Она тебя найдет.

– Андрей, ты не в курсе. Ты не знаешь, что это за история. Чистый кошмар…

– В курсе – не в курсе, какая разница. Твоя дочь, тебе решать.

– Я против дочери ничего не имею! – закричал Валера. – С дочерью я бы встретился. Девочка ни в чем не виновата. Но Карантина! Я не могу!

– Карантина?

– Ну да, ее так все звали. Она Катя на самом деле.

– Я бы тебе посоветовал встретиться и договориться миром. А то ведь она может…

– Она все может!

– Вот видишь. Пусть остановится у меня, я и проведу вашу встречу. Обеспечу твою безопасность.

– Что это ты хлопочешь, вот мне не понятно. Тебе какое дело?

– Ты не врубился, что Ника – моя сестра?

Действительно, этот факт дядька как-то упустил. Да, сестра двоюродная. Господи, и от такой ерунды дети получаются.

– А тебе вдруг сестра понадобилась?

– Знаешь, дядька, я не знаю, что там у тебя насчет совести, а мне вот как-то не по себе.

– Все в порядке у меня насчет совести!

– Если все в порядке, так не орут. Люди обычно кричат, чтоб заглушить голос совести. По моим наблюдениям.

Совесть! Дядька-Валерка шваркнул трубку и, сопя и задыхаясь, пошел на кухню, где должна была остаться со вчерашнего бутылочка пивца. На окне быстро и причудливо рос папоротник, который дядька в хорошем настроении поливал пивом. Ничего страшного с ним, с папоротником, не случилось – наоборот, пошел в рост. И с нами, с людьми, выстроившими жизнь на сплошной неправде, ничего не случилось. Мы тоже, ха-ха, пошли в рост. Что, если посмотреть на эту жизнь глазами совести? И увидеть, к примеру, толпы подростков женского пола, с их голыми ногами и животами, с раскрашенными глупыми лицами и крикливыми, развратными голосами помоечных чаек. Что это? Где родители этих растлившихся в малолетстве детей? И какие из этих несчастных кукол могут получиться жены, матери? А это миллионы людей. Миллионы. Что тут делать человеку с совестью? Капля света, пролитая в эту жизнь, не меняет ее нисколько – но освещает грязь. Тускло, но освещает. Становится видно. Становится гораздо хуже, чем в темноте. А не надо, чтоб видно!

Валера знал, что за мать у его дочери. Веронике шестнадцать лет, ее сейчас можно качнуть в любую сторону. Да, это его дочь. Обстоятельства зачатия не имеют уже никакого значения. Между прочим, кто из людей вообще может похвастаться, будто знает, как именно проказничали его родители?

Конечно, возможностей немного. Гонорары небольшие, хотя зовут, приглашают. Основной доход давала квартира жены на Беговой, досталась после кончины тещи, квартирку догадались в свое время не продавать, и она теперь стала вроде ренты.

Жилплощадь! Как ее теоретически презирали мальчишки шестидесятых. Пьем за яростных, за непохожих, за презревших грошовый уют! Вьется по ветру веселый Роджер, люди Флинта песенку поют!

Когда Валерка пел про пиратов, казалось, что лучше этого ничего и не бывает – плыви по морю, грабь проходящие суда, пей ром и пой песни. Никаких тебе прописок и квадратных метров. Однако в действительности вышло, что черта с два бы помогли Времину люди Флинта (которые обернулись на Руси космическим ужасом новых времен), если бы не старая добрая жилплощадь.

Половину жене отсылает, но половина-то его.

Можно помочь дочери, можно.

Тем более оба законных отпрыска в Америке и на отца им начихать.

Тем более по утрам такая тоска. И вспоминается не Люба-пушинка, не Оля темненькая или Оля беленькая, а что-нибудь совсем страшное.

Виринея, например.

Глава пятнадцатая, в которой Грибовы и Времины готовятся к встрече на высшем уровне

Это был ее мир. Не по эту сторону экрана, непонятный и непредсказуемый, а по другую. По ту сторону. По-ту-сто-ронний. Мир, который показывали. Понятный мир. Показной.

Карантина смотрела все подряд и уверялась, что в том мире она могла бы быть где угодно, кем угодно. Просто среди зрителей, всегда радостных, всегда оживленных, – но не молча бить в ладоши, а сказать СВОЕ МНЕНИЕ! Немножко волнуясь, потому что когда тетки сильно волнуются, они выглядят совсем уж идиотками. Но когда они спокойны и убеждены в полной правоте своей – то это какие-то фашистки отмороженные.

Как можно здесь, на этой земле, где баб никто никогда в грош не ставил, быть убежденной в собственной ценности и правоте?