Повстанцы

Помещик видит: этот наглец начинает недвусмысленно издеваться. Выгнать его! Собаками затравить! Чтобы духа этого поганого здесь не осталось!

Но вмешивается юрист Юркевич.

— Досточтимый ксендз Мацкявичюс, — заговаривает он миролюбиво. — Вижу, что вы человек горячего нрава и не вполне обдуманными словами обостряете и без того натянутые отношения. Подумаем и обсудим это дело хладнокровно.

— Есть вещи, пан юрист, о которых нельзя ни хладнокровно рассуждать, ни спокойно разговаривать! — воскликнул Мацкявичюс. — Крестьяне угнетены, унижены, прозябают в нужде и во тьме. Вы не видите этого из своих хором, а коли и видите, то настолько очерствели, что считаете это естественным. А я никогда не упускаю возможности побыть с народом, узнать его жизнь. И мне известно, насколько она страшна и невыносима! Я вижу причины этого и говорю правду в глаза всякому — будь то ксендз, шляхтич или государственный сановник.

Он постучал трубкой о стул, дважды прошелся крупными шагами по кабинету и остановился перед Юркевичем:

— Вы назвали мои слова необдуманными. Нет, пан юрист. Слова мои обдуманы сотни раз, и не только обдуманы, но и вырвались из самого сердца! Они будут кровью начертаны на боевых знаменах, когда пробьет час восстать за светлую, человеческую жизнь!

Оба пана в оцепенении глядели на охваченного вещим пылом ксендза. А он внезапно изменившимся, низким и ровным голосом произнес:

— Напрасно добиваетесь добрососедских отношений, пан Скродский. Их не будет и быть не может, разве что вы отречетесь от всех своих традиций и обычаев, от своего образа жизни. А теперь мне у вас больше нечего делать.

Он поклонился и, не подавая руки, направился к дверям. Полным ненависти взглядом провожает его Скродский. Как противно мелькают голенища у этой костельной крысы из-под расстегнутой кургузой сутаны!

В прихожей Мотеюс подал ему плащ, он вышел, сел в повозку и подхлестнул лошадь.

Работавшие в парке и на яворовой аллее видели, как уезжает Мацкявичюс. Недолго погостил в поместье ксендз. Видно, скупо угощал его пан. И всякий ласковыми глазами провожает повозку с проворным жемайтукасом, в которой помахивает кнутом ксендз в шляпе и серой пелерине.

А пан Скродский, приказавший для успокоения нервов подать венгерского, скрипучим голосом объяснял Юркевичу:

— Проклятый мужик!.. Я ошибся, пригласив его сюда. Не мы его, а он нас обвинил и осудил. И, признав решительно все, как хитро и нагло он перешел в атаку! Что же, пан Юркевич, придется написать губернатору, хотя это идет вразрез с традициями рода Скродских — приносить жалобы на духовное лицо.

— Обождем, пан Скродский, пока он еще раз допустит выпад против правительства. Власти теперь не всегда склонны внимать жалобам дворянства, — посоветовал юрист.

— Ах, этот мужик в рясе испортил мне день, — жаловался помещик. — Для развлечения сходимте, пан Юркевич, посмотрим, как идет уборка.

Он рассчитывал увидеть где-нибудь в окне синеокую девушку.

А Катре, убирая соседнюю комнату, слышала суровый голос Мацкявичюса, и хоть ясно не разобрала, но догадалась, что это их, деревенских, защищает ксендз от панских козней. И легче стало у нее на сердце.

Первый день в поместье прошел благополучно. Пана она видела только издали и не заметила ничего подозрительного в его поведении. Управитель больше не обращал на нее внимания. За работой в покоях следила Агота. Это была шумливая, но совсем не злая женщина. Агота уже знает, что Катре намечена паном в ее преемницы и поэтому охвачена смятением. Ведь когда-то пан Скродский и ею восхищался, как теперь этой поломойкой. Лучшие дни юности пролетели в этом поместье, пролетели бесплодно — в унижении и позоре. А теперь ты постарела, подурнела — уступай-ка место другой, молодой и пригожей! Нет!.. Агота так легко не даст себя выбросить на свалку!

Вражды к сопернице она не питает, но сделает все, чтобы пан не поймал этой, другой, в свои сети. Скородский! Вот против кого накипает обида! Ему нужны все новые жертвы. Хватит! Пусть она, Агота, будет последней. А эта крепостная — Катре, кажется, — чем она виновата? Жалко девку — молода, хороша собой, видать, и не глупа. Пранцишкус говорит, у нее есть жених, горячий, красивый, настоящий парень. Ой, чтоб только не приключилось с ней, как с этой забиякой Евуте прошлой осенью! И Агота решается взять девушку под свою защиту, чтобы спасти ее молодость от этой трясины. Агота знает, как. Приедет паненка, тогда она и начнет действовать.

Оставив грабли и лопаты, люди собираются кучками — молодые с молодыми, постарше со старшими — поговорить, посудачить, а молодежь — и пошутить, поозорничать, песню спеть.

Агота напутствует Катре:

— Не унывай, девка. От своей доли не убежишь. Есть и тут добрые люди — не пропадешь. Только и сама остерегайся, не будь размазней. Отбивайся не слезами, а руками.

Эти советы и подбадривают Катре, и пугают. Теперь ей особенно ясно, какая опасность грозит в этих хоромах.