Повстанцы

— Ксендз говорит правду. Образцом роскоши и расточительства в середине XVI века был сам король Сигизмунд Август. Представьте, для его стола ежедневно резали по быку, а для его придворных восемнадцать коров. А сколько истреблялось прочего добра! Королевским коням скармливали ежегодно по четыреста гарнцев овса. Красноречиво, не правда ли?

— Желал бы я быть в те времена придворным его милости короля, — шутливо вздохнул Кудревич.

— Но не желал бы я быть одним из тех, кто обязан был поставлять ему всю эту снедь, — заметил Сурвила.

А Мацкявичюс продолжал:

— Толпами дармоедов кишел не только королевский двор, но и поместья вельмож. Дани, сборы, подати с дыма и с сохи… Крестьяне изнемогали от поборов. Напрасно люди жаловались королю. Никто их и выслушать не хотел. Хоть и велико горе, а небо высоко — не взберешься, земля тверда — в нее не залезешь, говорят в народе. Оставался один выход — бунты, восстания. Всем известен бунт в Жемайтии, под Тельшяй, когда было вырезано множество наместников и дворян. Жемайтийский староста рьяно усмирял восстание. Одного крестьянина четвертовали, других повесили, у третьих отняли хозяйства. Уничтожались целые селения. Станут ли паны жалеть мужичье! От жемайтисов не отставали И аукштайтисы. Как говорится — беда беде руку протягивает. Укмергские и аникшчяйские крестьяне взбунтовались, когда после недорода им приказали везти сено и овес для королевских конюшен. Вождя повстанцев Буйвидаса схватили, а жена его бежала. Вот вам несколько подробностей из царствования короля, заслужившего в истории имя гуманиста.

— В те времена гуманисты, к сожалению, не всегда были гуманными, — с горькой усмешкой поддержал Мацкявичюса молодой Сурвила.

— Вы, ксендз, должно быть, еще не закончили этой печальной истории? — осведомился Шилингас. — Признаюсь — слышу от вас много нового.

— Еще не кончил. Если интересно — извольте. Поговоришь — душу облегчишь, промолчишь — душа заболит…

И он рассказал еще несколько эпизодов: как в XVII веке сопротивлялись крепостные панам в Упитском и Укмергском поветах. Там тоже более десяти бунтовщиков повесили, других засекли насмерть. Жестокую кару навлекли на себя барщинники поместья Дервенай — имение принадлежало монахиням, да простит их бог… Кровавому усмирению подверглись взбунтовавшиеся меж-куйчские крепостные в начале XVIII века.

Ах, этот ксендз с его жуткими историями! Хозяйке дома надоело. Она напрасно пытается остановить гостя. Мацкявичюс не замечает или не обращает внимания на ее усилия. А сын издали делает ей знаки, просит не мешать. И Ядвига не сводит глаз с ксендза, заслушалась этих ужасов!

— Но не было еще в Литве такого крестьянского восстания, как в поместьях Шяуляйской экономии во второй половине XVIII века, — продолжает, повысив голос, Мацкаявичюс. — Словно буря, разразился гнев крепостных. Мятежники отказались повиноваться экономам и управителям, избрали свою власть и попытались распространить движение и на другие местности. Это не удалось. Восстание было подавлено вызванными войсками. Снова полилась кровь. Не успевает ее впитывать литовская земля! Одного вождя мятежников колесовали, двоим отрубили головы, двоих четвертовали и посадили на колы у большой дороги. Для прочих — плети. Ничего! Огрубевшие спины барщинников тогда уже привыкли к порке…

Мацкявичюс умолк, молчали и слушатели. Панн Сурвила, прижав платочек к глазам, вздыхала. Тяжелые шаги ксендза глухо стучали по полу гостиной. Горестную заботу выражали его стиснутые губы, запавшие глаза, исхудалое лицо. Но он еще не кончил страшной повести человеческих мук. Действительно, минуту спустя он снова заговорил низким, более спокойным голосом:

— Как сопротивляется народ угнетателям в наш век, мы видим сами. В тридцать первом крестьяне вступили в ряды повстанцев. И тогда во многих местах отказывались выходить на барщину, уничтожали записи повинностей, барщинных дней, оброков. В Жемайтии крепостные повернули оружие против дворян. Помещик Яцевич и вооруженными отрядами шляхты одержал над ними победу. Вожаков, как водится, убили или перевешали, а простых мятежников выпороли. Да! Превосходство дворян над мужиками и здесь проявилось со всей убедительностью! Вот, паны мои, лишь наиболее значительные эпизоды крестьянских бунтов за несколько веков. Что они показывают? Что стойкость мужиков в борьбе за лучшую жизнь не уменьшается, а наоборот — растет и крепнет. И говорю вам: то, что мы сегодня наблюдаем в десятках деревень и поместий Литвы, — всего лишь начало того, что увидим через год-другой.

Он замолчал, подошел к столу, отпил глоток остывшего чая и, опустившись на стул, спросил:

— Так что же вы, паны мои, думаете о своих людях?