Повстанцы

— Да. Погибшие 26 и 28 февраля достойны всеобщего уважения. Патриотическими манифестациями восстание уже фактически начато. Это — первые искры пожара. Поэтому мы и в Литве воздали должное варшавским жертвам. С апреля в Паневежисе уже несколько раз служили панихиду.

У Дымши были сведения из Каунаса, Тельшяй, Расейняй, Укмерге — там тоже состоялись траурные мессы, исполнялись патриотические гимны. Дамы по всей Литве оделись в траур.

Глаза Виктора, Ядвиги, Мацкявичюса, Дымши и Акелайтиса сверкали решимостью и отвагой. Снова нахмурились старые Сурвилы и гости-помещики. Хорошо было вести патриотические разговоры о возрождении Речи Посполитой и о вольности отчизны еще год назад, призрак восстания тогда маячил где-то бесконечно далеко. А сейчас он уже тут, близко. Идет брожение среди крестьян — притом, увы, не столько против правительства, сколько против них, помещиков. Идея бунта распространяется с ужасающей быстротой. Даже и здесь, сегодня, больше половины присутствующих за восстание! И не только молодые Виктор с Ядвигой, но и ксендз, и пожилой шляхтич Дымша, и этот проныра "Хлопицкий"-Акелевич!

От зоркого взгляда Мацкявичюса не укрылись тревожные тени на лицах Сурвилы, Кудревича и Шилингаса. Ксендзу захотелось узнать, что они думают о злободневных вопросах, и он искал случая затронуть эту тему. Но хозяйка дома подала знак встать, пригласив в гостиную на чашку чая и рюмочку ликера.

XXX

В гостиной было светло и уютно. В открытое окно падали косые лучи склонявшегося к закату солнца. За стволами высоких лип вдали желтело несжатое поле. Веяло вечерней прохладой.

Гости собрались в углу у столика, где Стяпас расставлял стаканы, рюмки и сладости. Только Виктор с Ядвигой стояли у раскрытого окна. Два года не видались, может, за это время и не очень изменились — ведь оба уже взрослые! Но в их духовной жизни так много нового, и интересно этим поделиться, оценить. Час, проведенный бок о бок в столовой, привел их в хорошее настроение. Ядвига и Виктор оба поняли: направление мыслей и чувств у них одинаковое. Хорошо бы потолковать откровенно. Но сегодня это немыслимо, можно только по отрывочным, вскользь брошенным словам догадываться, какие нити прошлого и будущего их связывают.

— Панна Ядвига не жалеет, что нас навестила? — спрашивает Виктор.

— Напротив, я очень рада.

— Я прошлым летом тоже приезжал, а вас не было.

— А этим летом я заехала сюда по дороге домой, но не застала пана Виктора. Вообще, неудачный тогда был визит.

— Почему?

— Я уже сказала. А к тому же, наши родители не очень дружат.

Виктор видит, как затуманивается ее лицо. Причина ему известна, он и не старается это скрыть.

— Да. Но неужели мы должны отвечать за проступки отцов?

Ядвига на минутку задумывается:

— Отвечать, пожалуй, нет. Но исправлять их последствия.

— Согласен, — одобряет Виктор. — Я слышал, панна Ядвига успешно справляется с этой задачей, что меня весьма радует.

Она довольна, что Виктор ее понимает. Беседа переходит к воспоминаниям, впечатлениям от поездок. А вскоре внимание молодых людей привлекает оживленный разговор за угловым столиком.

Только что звучал голос Мацкявичюса, но что именно сказал ксендз, Виктор и Ядвига не расслышали. Теперь отозвался Сурвила, спокойно, не горячась, с чуть заметным оттенком иронии:

— Вы, ксендз, изволили совершенно правильно заметить, что мы, помещики, эгоисты и отстаиваем в первую очередь собственные экономические интересы, а отношения с крестьянами устанавливаем так, как нам представляется наиболее выгодным. Мне и некоторым другим эгоистам в нынешних условиях казалось особенно полезным для нашего хозяйства перевести крепостных с барщины на оброк, купить новейший инвентарь, нанять хороших работников, снимать богатые урожаи и использовать рынок в стране и за границей. Мы подсчитали, что шестьдесят, а иногда даже пятьдесят, сорок дней вольного труда заменяют сто дней барщины, а урожай с полей, обработанных наемным трудом, в два раза выше. Видите, господа, какова материальная разница, не говоря уже о моральном аспекте и соображениях гуманизма.

Мацкявичюс криво улыбнулся:

— Гуманизм по отношению к крепостным со стороны вашего сословия, — извините, пан Сурвила, не вас имею в виду — был весьма редкостным блюдом. В лучшем случае его заменяли сентиментальные вздохи для облегчения совести.

Сурвила ответил снисходительной усмешкой:

— Благодарю за откровенность, ксендз, что правда, то правда…

Добродушный Шилингас, почти все время молчавший, улучил повод вмешаться:

— Кое-кто, скажем, считает гуманным и сострадательным человеком и ионишкельского пана Карписа, который уже пятьдесят лет назад освободил без земли семь тысяч своих крепостных.

— Знаем, чем это кончилось, — перебил Дымша. — Некоторые из "осчастливленных", спасаясь от голодухи, арендовали у пана Карписа ту же землю, а другие чуть не задаром нанимались к нему работниками в поместье и на винокуренные заводы.

— Немало помещиков и царю петиции писали, чтобы всех крепостных отпустить на волю без земли, — добавил Кудревич.

— Правда, — подтвердил Сурвила. — Были и такие. Но я их не одобряю.