Повстанцы

Дожидаясь конца проповеди, Пятрас разглядывал собравшихся. Здесь были всякие люди. У костела толпились деревенские, больше всего — молодые парни, подростки и девушки. Все постарались выфрантиться получше, по-праздничному, но выглядели далеко не одинаково. Легко было отличить королевских от барщинников. Те в сапогах, девушки в легких туфельках, а эти — в лаптях и постолах, у королевских сермяги и чемарки новые, сшитые по моде, у барщинников — поношенные, отцовские, или одолженные, не по росту. Девушки так и пестрели узорчатыми юбками, лифами, передничками, яркими платочками, но, вглядевшись, и тут можно было заметить разницу. У королевских — все наряднее, ткани юбок и лифов тонкие, полотно сорочек белее. Не у одной прическа украшена серебряными и золотыми галунами, шелковыми лентами, а на груди сверкают янтари или настоящие кораллы.

У ограды костельного двора, в тени деревьев, стояли шляхтичи, дворяне, помещики. Среди них Пятрас с изумлением увидел женщин и девушек в деревенской одежде, с которыми, учтиво изгибаясь, шушукались паны и панычи. Присмотревшись, он понял, что это барыни и паненки, нарядившиеся по-крестьянски. Они выглядели еще пышнее королевских. Разноцветные бархаты и шелка сверкали и переливались под солнечными лучами, пробивавшимися сквозь листву деревьев. Многие мужчины были в старинных кунтушах, чемарках, опоясанных широкими поясами литого серебра и золота. Были и молодые панычи в деревенских сермягах с соломенными шляпами в руках, другие — в рубахах с деревенскими поясами. Но зато как блестели у них сапоги, как сияли белые, расшитые шелком рубашки, как изящно облегали стан сермяги с отложными воротниками из малинового атласа! А деревенские шляпы с шелковыми лентами были тщательно сплетены из привозной соломки, чистые, ровные, белые. Панычи гладко причесаны, усики подкручены, у некоторых — бородки и бакенбарды, но тогда уж и весь наряд панский: серые брюки в мелкую клетку, черные или темно-синие сюртуки, твердые воротнички, в одной руке высокие шляпы из черного шелкового плюша, в другой — красивые тросточки с набалдашником из серебра или слоновой кости.

С любопытством оглядывали крестьяне панов, а те, не церемонясь, кивали им головами, барыни и барышни ласково улыбались парням, панычи озорно подмигивали девушкам.

Пятрас Бальсис вдруг невзначай глянул направо и заметил два черных глаза, устремленных на него. Невдалеке под липой стояла высокая красивая паненка и два молодых пана. Паненка была одета по-деревенски, но Пятрас сразу догадался, что это панна из поместья. Крестьянская одежда ей очень шла, а от других она отличалась наброшенным на плечи шелковым, совсем не деревенским платком. На голове — никаких украшений, только белая ромашка в черных локонах. Лицо паненки Пятрас как будто прежде видел, но где и когда — никак не мог вспомнить.

И вдруг он сообразил: дочка Скродского! Он встречал ее в Багинай на яворовой аллее и в сурвилишском костеле. Но как она изменилась! Пятрас глядел на нее с изумлением и любопытством, и вдруг образ Катре со всей яркостью предстал в его памяти. Он видел уже не чернобровую паненку, сверлящую его пытливым взглядом, а русую Катрите, робко обратившую на него свои синие глаза. Дочка Скродского тут — может, здесь и Катрите, ее горничная. Пятрас огляделся вокруг, но Катре не нашел. А может, она в лесу, где будет гулянье, где столы, говорят, ломятся от яств и напитков?..

Пятрас опустил глаза, приуныл, замкнулся, полный самых противоречивых чувств. Все, что он передумал и пережил с того дня, как узнал, что Катре в поместье, ожило с новой силой.

Прежде всего, его охватил гнев. Как она посмела идти в именье, где ее вернее всего ожидала участь Евуте Багдонайте! Та воспротивилась и руки на себя наложила. А Катре? Жива и здорова. Кто же она теперь? Помещичья девка? Он стиснул кулаки и сжал зубы, даже челюсти ляскнули. Но, может, она иначе не смела? Отец лютый и упрямый, сестра ее не любит, а мать — на что способна старушка? Пшемыцкий хитер и силен. Кому же заступиться за бедняжку? О, будь дома он, Пятрас! Встал бы за нее горой, убежал бы с ней куда глаза глядят. А то пустил бы красного петуха Скродскому в поместье.

А может, ничего с ней дурного не стряслось? Может, Катрите любит его по-прежнему, ждет, тоскует? Так говорил Винцас, когда приезжал в Лидишкес. О, если бы повидать Катрите, перемолвиться словом, он бы сразу понял, как и что…

Проповедь закончилась, народ зашумел, всколыхнулся, из костела повалили разгоряченные мужчины ин женщины, послышались крики стиснутых а давке. Но вот затрепетали хоругви, и вся толпа двинулась на улицу. Кто-то затянул патриотический гимн на польском языке, но люди, подхватив мелодию, продолжали по-литовски. Этот текст перевел Микалоюс Акелайтис, а распространял Мацкявичюс.