Повседневная жизнь Пушкиногорья

И там, у берега, тень ивы —
Приют прохлады в летний зной,
Наяды полог продувной;
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гете, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый;
И ту площадку, где в тиши
Нас нежила, нас веселила
Вина чарующая сила…

Однако при Осиповой парк уже пришел в некоторое запустение, зарос и одичал, хотя сохранял еще в себе черты прошлой эпохи и был ценен для обитателей усадьбы, возможно, именно некоторой своей неупорядоченностью и дикостью. Понятно, что густой заросший сад Тригорского мог служить и местом свиданий, чего никак невозможно было избежать в ситуации, когда опьянение любовью приравнивается к опьянению от вина:

Мы же — то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.

Случалось, что установленный и описанный Пушкиным в стихах распорядок жизни вдруг менялся, и Пушкин оставался ночевать в Тригорском. Тогда хозяйка дома, вероятнее всего, следуя русской пословице о козле и капусте, отправляла его спать в баню. Там же в бане Тригорского (в отличие от Михайловского это была настоящая русская баня с парной) ночевал гостивший в усадьбе Языков. Вместе с друзьями в бане оставался и Алексей Вульф.

В 1924 году на открытие пушкинского музея на псковскую землю приехали крупнейшие филологи-пушкинисты, многие из них оставили подробные дневниковые записи виденного. Приведем запись Л. П. Гроссмана, передающую рассказ старика по имени Федор Михайлович (соименник Достоевского!), который был лакеем в доме Евпраксии Николаевны Вревской, урожденной Вульф: «Вот здесь стояла баня, куда отсылали ночевать Пушкина; Евпраксия Николаевна, покойница, говаривала: „Мать боялась, чтобы в доме ночевал чужой мужчина. Ну и посылала его в баню, иногда вместе с братом Алексеем Николаевичем (Вульфом). Так и знали все“. И недавно еще, когда стояла баня, посетители всегда откалывали себе по кусочку „с пушкинского жилища“, так что все углы избы пооткололи»^[147]. Баня потихоньку разваливалась и к концу XIX века была практически «разобрана на сувениры».

Другой пушкинист, М. А. Цявловский, посетивший Тригорское в том же юбилейном 1924 году, сделал, помимо прочих, одну странную запись, относящуюся к парку Тригорского: «Солнечные часы — дубы (осталось 6). Определение возраста Новиковым (125–126 лет). „Дуб у Лукоморья“»^[148]. Этот фрагмент заслуживает отдельного комментария. В Тригорском была воплощена одна грандиозная парковая затея: солнечные часы, устроенные с помощью специально посаженных дубов. Писатель И. А. Новиков почти верно определил их возраст — соответственно дубы были высажены при старом хозяине Тригорского — отце П. А. Осиповой. Как видно из отчета Цявловского, к 1924 году дубов осталось всего шесть, однако память о солнечных часах сохранялась — М. И. Семевский, посетивший усадьбу в 1860 году, через два года после смерти П. А. Осиповой, застал их, хотя уже не в первозданном виде. Отдельно на пригорке стоял (и стоит по сей день) более старый дуб, разросшийся в ширину и высоту, который, с легкой руки Пушкина, называют «уединенным дубом».

В то время, когда Пушкин бывал здесь и видел это место, оно выглядело, конечно, иначе. В центре большой круглой площади радиусом 22 метра на невысокой тумбе находились каменные или металлические горизонтальные солнечные часы с семнадцатью часовыми делениями от 4 часов утра до 8 вечера. Линии, идущие от этих делений, заканчивались семнадцатью декоративными дубами, по которым определялось время. От крайних дубов, обозначавших 4 часа утра и 8 вечера, шли две радиальные посадки по 12 дубов, которые отделяли часовые дубы от остального парка и символизировали 12 месяцев года. С южной стороны площадки росло еще 14 дубов, но они выполняли только декоративную функцию. К поляне подходили три аллеи, тоже украшенные дубами. Одним словом, всего было посажено и принялось в парке 33 дуба. В полдень «дуб уединенный», центр солнечных часов, и дуб, соответствующий 12 часам, находились на одной линии, проходящей вдоль узкой аллеи^[149]. В 1924 году приехавшие на праздник пушкинисты застали только шесть оставшихся дубов и гордо стоявший в отдалении «дуб уединенный», который был старше, выше и значительнее остальных. Указывая на него, бывший лакей Федор Михайлович сообщил: «Да вот и с нижних ветвей этого дуба все листья сорвали — на память о Пушкине. И верно: покойный Александр Борисович (сын Евпраксии Вульф) сам мне рассказывал: „Вот здесь моя мама гуляла с Пушкиным“»^[150]. Все произошло так, как Пушкин и предсказывал: