«Поворот все вдруг!». Укрощение Цусимы

Известие о заключении мира пришло на поля и сопки Маньчжурии вместе с только-только начавшей вступать в свои права мягкой и солнечной осенью. Сохранившие лицо японцы, согласно установленному графику, эвакуировались через порты Кореи. Между материком и японскими островами деловито шныряли военные корабли и транспорты Объединенного флота Микадо. Встала во Владивостоке на мелкий и средний ремонт часть кораблей русских военно-морских сил на Тихом океане. В Порт-Артуре взялись за долгий и опасный труд по очистке окружающих крепость земель и вод от оставшегося после месяцев осады смертоносного металла. А в октябре по КВЖД уже катили полным ходом один за другим бесконечной вереницей эшелоны с демобилизованными в первую очередь бывшими солдатами Маньчжурской армии. Хватит. Навоевались. Есть чем гордиться, но и дома заждались. Пора обратно в Россию. С победой.

…Петя Веточкин пользовался всеми благами великолепного санитарного поезда, устроенного на средства одной из Великих Княгинь. Чистое белье, заботливый персонал – что еще нужно после окопной жизни! С верхней полки, то и дело заходясь хриплым кашлем, пытался заводить светские беседы с сестрами милосердия поручик Жилов. Вставать поручику было запрещено, и он на каждой станции, где поезд делал остановку, просил Веточкина:

– Ну иди глянь, чего там происходит…

Прямо в госпитальном халате, на котором красовалась Георгиевская медаль, полученная еще в порт-артурском госпитале сразу по окончании войны, Петя неторопливо выбирался из поезда. Картины везде были примерно одинаковые, подобные тем, что видел Веточкин по дороге на войну: гудки паровозов, бесконечные вереницы платформ и теплушек, обычная дорожная толкотня и суета. Впрочем, отчетливо улавливалась разница в настроениях тогда и сейчас. Если весной в воздухе витали тревога и напряженность, то теперь на лицах людей была радость. Частенько пели песни – старые и новые, сочиненные уже в ходе войны или сразу по ее завершении, – и плясали между вагонов. Вот и сегодня Петя, проходя мимо казачьей теплушки, услыхал неизвестный ему до сей поры мотив. Слова первого же куплета заставили Веточкина остановиться:

За рекой Ляохэ догорали огни,
Грозно пушки в ночи грохотали.
Сотни смелых орлов из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали…

Выводили казаки новую песню бережно и проникновенно, негромкими задушевными голосами. Перед глазами Пети тут же возникла его поездка в Инкоу, князь Радзивилл, столкновение с разъездом японской кавалерии… А казаки продолжали:

Они ехали молча в ночной тишине,
Миновали и горы, и степи.
Вдруг вдали у реки засверкали штыки —
Это были японские цепи.

Петя живо представил, как, ощетинившись арисаками с примкнутыми штыками, наступает издалека густыми цепями японская пехота. Зримо возникла картина боя под Инкоу. Вспомнился инженерный подполковник, горящие склады, уходящие эшелоны, наши артиллеристы с увязшей трехдюймовкой… Позабыв обо всем, Веточкин стоял и слушал песню, повествовавшую дальше про казачью атаку в конном строю с пиками наперевес, про смертельно раненного урядника, которого не дождется больше казачка, про возвращение домой. На Петю накатили картины обороны Порт-Артура, образы людей, с которыми он успел познакомиться и которых уже нет в живых, – Егор Шолов, лейтенант Пухов и еще многие-многие другие… На глазах невольно навернулись слезы. Казаки закончили петь, и Веточкин вернулся в свой санитарный поезд. Постоял некоторое время в тамбуре и, взяв себя в руки, вошел в вагон.

– Ну как там? – задал сверху свой обычный вопрос Жилов.

– Там… – Петя поднял глаза на поручика, и, кивнув головой, чуточку улыбнулся: – Там порядок!

Эпилог

Воскресное утро 9 января выдалось в Петербурге ясным и тихим. Был легкий морозец. На деревьях парков и скверов лежали в причудливых изгибах белоснежные шубы снега. Такой же чистый, рассыпчатый снег покрывал тонким слоем вычищенные накануне улицы и проспекты. Слабый ветер с залива едва докатывался до устья Невы, теряясь дальше в лабиринте рек и каналов. В центре города был абсолютный штиль.