Поворот оверштаг

И носило его по родной стороне,
Где поля и леса превратились в плацдармы.
Много крови пролил есаул в той войне,
Но проклятье отцовское было недаром.

И Орел, и Каховка, крымский разгром,
И Галлиполи муки, и жизнь на чужбине…
Заливал он раздумье дешевым вино:
«Жизнь прошла, не увижу я больше Россию».

Вспоминал есаул Божий глас у реки,
Просыпаясь бездомным в парижском приюте.
«На пригорке березки, в полях васильки
Не увижу я больше, меня вы забудьте».

Вот и снова война. Где ты, храбрый Париж?
Стук немецких сапог по бульварам Монмартра.
Генералу Краснову пойдешь ты служить?
Большевистскую сволочь погоним мы завтра!

Но ответил казак: «На своих не пойду.
Обратился к нам Сталин, мол, братья и сестры!
Не свободу России несете — беду!
Дело ваше Отечеству — нож в спину острый».

«Ну смотри, есаул, сам ты выбрал свой путь!
Глянь, у стенки команда к расстрелу готова».
Усмехнулся казак: «Напугали, аж жуть!
Мертв давно я — как Божье не выслушал слово.

Ведь что жил я, что не жил — уже разницы нет!
Так зачем мне держаться за жизнь ту пустую?
Коль не смог в ней живым я оставить свой след —
Умереть хоть смогу за Россию святую.

Ну а вас проклянут! И настанет тот час,
Когда сдохнет ваш фюрер, как крыса в подвале!
Вам не будет пощады… Но вспомнят о нас.
Хоть грешны мы — но Родиной не торговали!

Песьи рожи, недолго вам шабаш плясать!
Даже память о вас скоро сгинет во мраке.
На Дону у меня сын остался — видать
Справный выйдет казак, отомстит вам, собаки!»

Говорил есаул, вспоминая отца
И жалея, что Божий наказ у реки не послушал.
Лай команд. Пуля в сердце, грамм девять свинца,
Отпустили на суд его грешную душу.

А на рынке парижском лежат ордена.
Проданы за гроши золотые погоны.
Что останется после, на все времена
Непорушенной памятью тихого Дона?

Ну ни фига се! Чтобы ТАКОЕ — и в сорок втором?! Не Высоцкий с Розенбаумом, «Як-истребитель», «Их восемь — нас двое», «Флагманский марш», «Корабль конвоя» и другие их военные, не «Усталая подлодка» Пахмутовой или «Надежда — мой компас земной», которые уже стали здесь бешено популярны, — ведь так Талькова перекроить до полной неузнаваемости, это кто и как постарался, а главное, когда?! Если песни из нашего «концерта по заявкам» уже через пару дней весь Полярный знал, вполне могли записать и на радиоузел, — то, тальковское, у нас наш «жандарм» забирал среди всего прочего, причем уж точно не слушать где-то, а в Москву предъявить, самому! И никто кроме него оценить и дать команду выпустить в свет не мог!