Повольники

- Гвардия идет, дорогу...

А бабий плач в печальном звоне большого соборного колокола горяч и трепетен и берет рукой за самое сердце.

Тот же день. Вечер. Станция. Тысячи народа. Плач. Обрывки песен. Свист паровоза. Еще плач. А Гараська пьяный.

- А-а, пращай, девки-и...

Один он только и куражится.

- У, дурья голова. В остатний-то день не могет удержаться.

- Ну, такому что, ему наша Волга по колено.

- Пущай там похрабрится, дурь-то выбьют...

Еще свист паровоза, как сигнал. Вой источный, полный тоски.

- Прощай!

* * *

Вот какой палец ни укуси, все больно. Уже давно суровая зима залегла, давно бы Митревне утихомириться надо. А она вечерами, когда солнце уходило за дальние бугры, она садилась у окна, глядела на пустую степь перед окнами, на пороховушку, что чернела на буграх, на самом краю степи, думала о Гараське, и слезы капали на руки.

Свекровь злилась, ворчала.

- Ну, опять зарюмила. Ну ш... ненаглядный Гаранюшка... Все вон хоть молебны служить, рады избавились. А ты, мамынька, все...

И Павел с ней.

- А, брось ты, мать. Каково тебе еще рожна. Сыта - одета? Ну, и брось. А Гараська придет. Ты это обмозгуй: надо же кому-нибудь служить. Не он, так я...

- Всех жалко.

- Жалко. Чего ему сделается? Не война же теперь. Послужит, вернется.

- А ежели война?

- Ну, это, чай, Бог не попустит.

А вечер длинный. И тихонько солнце уходит за бугры, и свет кроткий кругом, как умирающий...

Так день за днем идет, - какой палец ни укуси, все больно.

Потом письмо: "Хорошо служу, пришлите мне пять рублей", потом надежда - вот пройдет три года, он вернется. "Господь даст"... И острая материнская тоска, умягчилась временем, в тихую грусть преобразилась.

Лишь вечерами, когда за буграми умирало солнце, Митревна глядела на пустырь перед окнами, и плакала украдкой.

- Вернется же он, вернется.

Какой палец ни укуси...

* * *

Но пришел день, и по всей великой стране, из края в край - прошла высокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное; она постучала во все окна всей страны - и сказала короткое слово:

- Война.

И все задрожали, как листья под ветром. И всюду зазвучали песни, полные печали. Если бы взвиться к небу, глянуть вниз...

Все мужики великой и малой Руси, суровые олончане и архангельцы, крепкие сибиряки, пылкие кавказцы, расчетливая Литва и упорные латыши, волжские татары и мордва, киргизы, калмыки, черемисы, поляки - все запели свои самые грустные песни: прощай, дом родной.

Война. Война.

Из города поскакали во все волости верховые - с бумагами - приказами. И день скакали, и ночь. И суток не исполнилось, все села и деревни разом поднялись. Утром - до света - мужики и бабы в поле на жнитве. Жнитво шло, урожай в тот год загляденье был. И прямо с поля - с серпами, с косами, в рубашках потных, трудовых, в лаптях разбитых, без шапки иной прямо так - на телегу и в город. И у всех мысль одна, приказ один:

- Скорей, скорей, скорей.

Заскрипели дороги и проселки, бабьим воем огласились.

- А, батюшки...

И все чуяли: черная костлявая высокая женщина с сумрачными глазами прошла по недожатым полям. И везде умерла радость.

- Война.

А город зашумел, переполнился, как закипающий горшок. В каждом дворе подводы, подводы, подводы. На улицах российское мужичье - лапотное, крепкое, с крепким запахом, с корявыми тяжелыми руками, с пытливостью в серых глазах... Оно - непобедимое, вечно выносливое мужичье, сердце и грудь и вся сила России - оно заполонило все улицы тысячами, десятками тысяч грудилось у воинского присутствия - запрудило много кварталов кругом.

- Война.

- Война, братцы...

- Немец наступает. Бей немца.

- Эх, чтоб этому немцу. Погодить бы надо недельки три. Пшаница поспела бы, рожь, работать во как надо, а он здесь...

- Просить надо воинского, чтобы отложили войну ну хошь на месяц. Нам теперь некогда. Надо хлеб убирать.

- Нельзя отложить. Аль вы не понимаете, дураки?..

- Эх...

- А, милый ты мой, Овдонюшка.

- Не плачь, баба, все идем...

- Сердца не надрывай.

- Братцы, да как же это теперь, я и ружья-то десять лет не видал.

- Научат.

- Эх, выпить бы что-л: теперь!

- И казенки-то закрыли.

- По какому случаю?

- Священная война, а ты тут с пьяной мордой.

- Да я бы для задеру.

- А, ненаглядный ты мой, Никитушка.

- Баба, иди к черту. Не тревожь душу.

- Сынок, Тимоша... Подь сюда. Я погляжу на тебя в остатний раз.

- Выпить бы теперь.

- Случай такой, а они закрыли казенки.

- Царь приказал.

- Ну, это, чай, зря говорят. Царь и не знает про это.

- А вон гляди, городовые... Что-ж и городовых берут на войну?

- Городовых не берут.

- Не беру-ут? Ах, они черти проклятые.

- Бей полицию!

- Брось ты шебутиться-то. Тут война, а ты - черт те знает...

- Вот я те ерболызну по харе.

- А, ну, ерболызни. А-ну...

- Разойдись!..

- Эт-то на-ас?.. Полиция?!.

- Бей полицию!

Раз-раз-раз!.. Рррр... - засвистал полицейский свисток. Толпа зявкнула и за городовыми. Те едва спаслись от мужичьих кулаков. Начальство прятаться. А воинский - храбрый.

- У меня с полицией, как хотите, а на войну итти надо.

- Да, ваше благородие, да разе мы не понимаем? Сами запасные, сами служили. Война - дело царское.

- Урр-ра!..

- Выпить бы.