Повольники

Где-то по углам бабы толкали одна другую в бока и, показывая на Ниночку, говорили:

- Гляди-ка, она уже тут.

- Ах, чтоб ее.

Но в шуме радостном, в песнях задорных голоса эти проходили неслышным шопотом.

А дни - гужем, гужем непрерывным, и скоро унесли с собою радость первых дней. Все лето праздный город грыз семячки. И томился от праздности. Чего-то ждали люди, на что-то надеялись. А чего - никто не понимал. Ну, вот как есть никто.

Потом пришла осень, и задорным конем жизнь вздыбилась, заупрямилась, закружилась на месте.

Конечно, Ниночка была против этих, новых-то законодателей. Офицерики еще кружились возле нее, пристально посматривая, как колышатся ее бока при походке, но уже были они новые, порой испуганные, порой теряли свой блеск и неотразимость, и шипели часто, а Ниночка смотрела на них растерянно, и даже ей почему-то не хотелось в эти дни слышать о любви.

Потом через немного месяцев в городе - в тихом, благочестивом - была стрельба прямо на улицах, и люди убивали друг друга. Две недели Ниночка высидела в старом доме безвыходно, с пьяным отцом, одряхлевшим, словно заплесневатый пень.

И какой острой ненавистью пылала она к этой бунтующей солдатне... Вспомнит, как тогда, весной, она ходила под руку, и вся вспыхнет:

- Уф...

Но странными путями жизнь скачет по российским просторам.

Они, эти серые, резкие, крикливые - они стали у власти.

Пропали офицерики. Выйдет Ниночка на Московскую, а там, то-есть, ни одного приятного лица, ни одних закрученных душистых усов.

Но во все времена Ниночка - Ниночка. Она чувствовала, как со всех сторон жадно смотрели на нее эти серые, эти с резкими лицами - смотрели откровенно, как кривились толстогубые большие рты в улыбках. Взгляды впивались остро в каждую частицу ее тела. И крик порой:

- Э-эх, малина!..

А подземное, звериное уже бьется в сердце, привычно трепетом проходит и брызжет в смехе, глядит в улыбке, в походке... Ниночка-Ниночка.

* * *

Но дорога направо, дорога налево, дорога вперед. В этой кутерьме воистину никто не знает, где он будет завтра.

Дума. Старинное здание. Те же двери, окна, полы, надписи, сторожа. Но не дума это - совет. И новых барышень в нем тьма.

- Товарищ Ефимова, вы занесли в книгу эту повестку?

- Занесла, товарищ Высоцкая.

- Товарищ Белоклюцкая, вы куда?..

Здесь уже, здесь Ниночка. Шашки передвинулись. Служит, пишет что-то. Никому не нужное, в ненужных книгах. Ниночка, писавшая до этого только любовные записочки, да прежде задачи в тетрадках.

В этой массе новых служащих она, как канарейка среди воробьев, потому что у Ниночки было одно великое достоинство: она умела прекрасно со вкусом одеться и причесаться к лицу.

И всяк, кто войдет в совет, всяк глазами зирк на канарейку. Это же закон - к хорошему тянуться. Комиссары ли там, солдаты царапают взглядами Ниночку, воровскими, острыми...

И месяца не прошло, еще раз передвинулись шашки - Ниночка стала секретарем, знаете ли, секретарем у самого Бокова, о котором и в совете, и в городе, и в уезде говорили со странным смешанным чувством ненависти и страха.

* * *

День. Товарищ Боков - за большим резным столом, где прежде городской голова. Товарищ Белоклюцкая - сбоку, за столом маленьким. На лице - деловитость и важность. Боков толстыми негнущимися пальцами перебирает ворох бумаг.

- А это вот что?

Ниночка словно пружина.

- Это просят сообщить.

- А это?

- Это нам сообщают...

Все об'яснит точно и понятно, повернется и пойдет к своему столику, а Боков воровским взглядом поверх вороха бумаг - трах! - так и пронизает Ниночку всю, всю...

В голове разом кавардак.

И через минуту опять.

- А здесь про что?

Ниночка к его столу.

От нее духами. Ноздри у Бокова ходенем ходят. Вот бы всю втянул ее...

Угрюмым взглядом он подолгу смотрел на нее, откровенно смотрел, как двигались ее круглые плечи, вздрагивала грудь, и вздыхал, и пыхтел, как запаленная лошадь, и лицо становилось шафранным...

* * *

Время было темное, полным-полно было тревоги кругом.

Горели восставшие села и деревни.

Боков ураганом носился по уезду, - там, здесь, везде.

Как острая игла в кисель, врезывался он в эту бунтующую, безалаберную, нестройную жизнь. С ним были люди, для которых было ясно все.

- Вот как надо, Боков.

И Боков делал быстро и решительно, потому что он был на самом деле человек храбрый и решительный. Прадедова кровь, старая повольная бурлила.

В город он возвращался победителем, будто уставший, как гончая собака после охоты, но готовый хоть сейчас в новый поход.

- А, контреволюция? Я-а им... Вот они у меня где.

И показывал широкую, будто доска, ладонь, и сгибал ее в кулак, похожий на арбуз.

А Ниночка - хи-хи-хи да ха-ха-ха, серебряным колокольчиком рассыпается.

- Ах, какой вы храбрый, Герасим Максимович!

Боков рад похвале.

А вокруг него закружились разные люди - ловкие да юркие - советники.

- Товарищ Боков, как вы думаете, не надо ли этого сделать?

Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:

- Обязательно. В двадцать четыре часа.

Что ж, у него - живо. Революция - все на парах, одним махом, в двадцать четыре часа.

Ниночка теперь - правая рука у него.

- А ну, прочтите, что вот здесь.