Поводырь

А я, впрочем, как и ожидал, цесаревича в Томске не застал. И по дороге не встретил. Сразу по приезде поспешил в Гороховский особняк, но даже аудиенции у принцессы не удостоился. Единственное, что секретари вынесли мне аккуратно перевязанный бечевкой пухлый пакет с документами и передали повеление великой княгини – заниматься своими делами и дожидаться приглашения. А ныне, мол, ее высочество в печали и никого не принимает.

Обидно стало. Потому как – незаслуженно. Чем этаким я провинился? Чем заслужил такое к себе отношение? Сунули бумаги, словно кость дворовой собаке, вместо того чтоб за ушком погладить…

Я уже знал что в пакете. Догадывался. Но от этого мое разочарование и горечь только приумножались. Умом понимал, что в такой, действительно экстренной, ситуации никому другому кроме меня управление огромным краем цесаревичу и доверить-то некому. И все равно – лезли, одолевали паскудные мысли. Припоминались прежние обиды, накручивались клубком одна на другую. И в карете уже казался я себе и вовсе использованным, смятым и выброшенным за ненадобностью. Задвинутым на край света, когда там, в столице, сейчас и начнется самое интересное и важное. Для царской семьи, для страны, для меня.

Вернулся в расстроенных чувствах. Наденька что-то мне рассказывала, улыбалась, пока не поняла, что мысли мои далеко и я ее просто не слышу. Обиделась, забавно оттопырила губку, крутанула юбками и бросила мужа страдать в одиночестве. Так и сидел бирюком в кабинете до ночи и даже в темноте, пока Апанас не принес керосиновую лампу. Не помню, как и спать лег.

Жизнь продолжалась. Солнце не перестало согревать землю, и океаны не вышли из берегов. Тем более, что после оглашения последних распоряжений наместника дел у меня существенно прибавилось. На время его, великого князя, отсутствия в Сибири он назначал меня своим заместителем и делегировал свои права и обязанности. На счастье, хоть командование военным округом не взгромоздил.

Так и вышло, что на украшенной еловыми ветками и имперскими флагами трибуне на перроне еще пахнущего краской вокзала, на церемонии открытия движения по коротенькой, пока еще всего-то от Томска до Мариинска, железнодорожной ветке Дагмар представляла царскую семью, а я – высшую краевую администрацию.

Впрочем, сибирякам эти нюансы были совершенно не интересны. Не все ли равно, кто именно вертит головой там, на помосте, когда по железным рельсам, попыхивая струйками пара, со стороны депо к вокзалу медленно движется здоровенная, черная машина! А за ней три изображающие товарные платформы, на скорую руку собранные тележки.

К своему удивлению, я, встречая воплощенную мечту, наблюдая ликование народа, не испытывал каких-то особенных чувств. Единственно, быть может, легкую досаду от того, что осознавал, какая огромная, поистине гигантская работа еще предстоит, чтоб протянуть эту тонкую стальную нитку от России до берега Великого Тихого океана.

И сразу успокою: английские пароходы все-таки добрались до Самарово. Только не в августе, как мы с Сидоровым рассчитывали, а чуть ли не в конце сентября. То есть на два месяца позже открытия первого участка Западносибирской железной дороги. Естественно, полностью разгрузить сравнительно огромные морские суда мы не успели, и кораблям пришлось в Иртыше зимовать. Трудно, с приключениями и каторжным трудом. Впрочем, эту поистине эпохальную эпопею, писанную рукой непосредственно в ней участвовавшего Михаила Константиновича Сидорова, печатали и у нас и за рубежом. И ничего нового я уже не скажу.

Первый же в Томске настоящий паровоз привезли зимой 1865–1866 года по Сибирскому тракту в разобранном состоянии. Маленький, танковый, по большому счету – маневровый тягач-толкач тащили на санях больше пятидесяти лошадей. Потом, на Механическом заводе, его три месяца собирали, чтоб к июню можно было порадовать неимоверную для Сибири – наверное, тысяч в пятьдесят – толпу обывателей.

Можно было отложить церемонию и до июля или даже августа, когда Антон Иванович Штукенберг грозился разрешить движение по мосту через Томь, но известия, что доходили до нашей Тьмутаракани из Санкт-Петербурга, заставляли торопиться.

Как я уже говорил, в русском посольстве, в особняке д’Эстре, ранения не особенно сильно досаждали государю. Речь его не теряла связности, и в нем самом было довольно сил, чтоб утешать безутешных сыновей. Ни состоящие в свите врачи, ни парижские эскулапы не находили в повреждениях чего-либо представляющего опасность для жизни Александра, о чем немедленно и доложили со страниц чуть ли не всех мировых изданий.