Поводырь

Удивился. Оказалось, один ригсдалер – это три четверти серебряного рубля. Потом, уже дома, сел пересчитывать.

Тецков, помнится, говорил, что стосильный пароход, постройку которого отказался оплачивать Юзеф Адамовский, обошелся комиссионерству в пятьдесят с хвостиком тысяч. У Магнуса себестоимость такого же корабля оценивалась в сорок пять. Ну, или в шестьдесят тысяч ригсдалеров, если хотите. Это при условии, что машину доставят из Европы, а дерево на корпус не превысит в стоимости скандинавские пределы. Наивный. Бревна в Сибири раза в три дешевле обойдутся, а вот машина – по меньшей мере в два раза дороже станет. Весь вечер пытался исправить допущенные Бурмейстером ошибки. И в итоге пришел к выводу, что охотно вложусь в Томскую верфь капиталом. При одновременном сооружении двух судов сразу Магнус был намерен спускать на воду не меньше шести штук в год. Что должно давать не менее сорока тысяч рублей прибыли. Мелочь, конечно. Но меня больше интересовало насыщение моих рек кораблями, чем лишняя копейка в кармане.

Сел писать Магнусу. И, еще не накарябав ни единого слова, задумался: на каком языке наивный судостроитель сможет прочесть мое послание? На французском? Что-то сильно сомневаюсь, что датчанин знаком с ним. На немецком? Мне представлялось неправильным отсылать в Данию сообщение на языке их победителей. Решил использовать русский. А потом попросить Якобсона или его дочь перевести.

Ни о каких ценах говорить не стал. Приедет – сам увидит. Выразил свою поддержку его будущему начинанию. Намекнул на возможность финансового участия. Порекомендовал сразу, еще на Родине, озадачиться формированием полного штата будущей верфи. Посетовал на отсутствие в Сибири безработных столяров или плотников.

А еще, порекомендовал начать изучение русского. Объяснил это предрассудками коренных жителей востока России. Мол, никто не станет иметь дела с человеком, неспособным изъясняться на понятном всем и каждому языке.

Хорошо вышло. Не слишком длинно, по-деловому и позитивно. Велел после утренней трапезы закладывать карету, но лошадям пришлось обождать. Сначала увлекся просматриванием газет – снова тишина, а потом мои «разведчики» отчитывались о результатах рейда на Сенной рынок. Слухи действительно были. Но их общая направленность меня скорее позабавила, чем порадовала.

А еще, я вдруг открыл для себя то, какой длинной оказалась народная память. Моему Герасику было всего четыре годика, когда Михаил Михайлович Сперанский умер от простуды. Гениальный, поистине Великий человек! Реформатор, преобразовавший систему управления страной в нечто вполне логичное и способное работать. Систематизировавший Свод Законов Империи. Превративший неподдающееся счету количество всевозможных указов, манифестов и уложений, накопившихся в подвалах архивов, в несколько четко структурированных, доступно написанных томов. Один из организаторов Императорского училища правоведения и воспитатель цесаревича Александра Николаевича.

Бытовали легенды, что будто бы во время встречи императора Александра I с Наполеоном Корсиканец, оценив ум Михаила Михайловича, совершенно серьезно предлагал русскому царю поменять ценного царедворца на средней величины королевство в Европе. Любое, на выбор, из германских. Впрочем, о маленьком капрале ходило много таких сказок в разных вариациях. То он, пораженный красотой русской княгини, давал относительную автономию ее мужу – немецкому герцогу, то вот Сперанского хотел чужими землями выкупить…

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как сановник, жизненный путь которого изучали все молодые «чижики-пыжики» – студенты Училища правоведения – ушел из жизни. А в народе память о нем все еще была жива. Больше того! Нашелся прирожденный аналитик, сумевший найти аналогии карьеры знаменитого на всю Европу деятеля с моей карьерой. Припомнил о сибирском периоде жизни Михаила Михайловича. О его службе на посту генерал-губернатора в Тобольске.

Давным-давно, задолго до рождения Германа Лерхе, молодой чиновник Сперанский за четыре с половиной года сделал головокружительную карьеру – от никому не известного домашнего секретаря князя Куракина до действительного статского советника. И вновь наблюдательный народ стал сравнивать это со стремительным взлетом Германа Густавовича Лерхе, в 1855 году поступившим в личную канцелярию великой княгини Елены Павловны титулярным советником и спустя девять лет отправившимся начальствовать в Сибирь опять-таки действительным статским советником, как и Михаил Михайлович.

И жил-то Великий Реформатор последние годы, так же как и Гера, на набережной Фонтанки, в доходном доме Лыткиных. И пик волны крестьянских переселений за Урал при Сперанском был…

В общем, народ крестился и шептал, что «дух старого графа не иначе как в молодого Лерхе вселился». И «вот призовет томского губернатора к себе государь да обнимет, так вы все увидите!»