Поветрие

Тут за спиной у Максима что-то оглушительно грохнуло, и все вокруг наполнилось кислым пороховым дымом. Никишка дернулся, покосился набок, в груди зазияла дыра. Максим на секунду оглянулся и увидел в дыму фигуру отца Варлаама в рясе, что, кряхтя, снимал с сошки дымящую пищаль, снимая с пояса пороховницу. Фрязин тем временем упер Никишке в грудь сапог и, ухнув, вырвал из его груди лезвие бердыша.

И вовремя. Со всех сторон уже раздавался топот ног и приглушенное хриплое рычание.

– Делай ноги, кутья! – рявкнул Фрязин и рванул в сторону ворот, Максим со всех ног бросился за ним.

– Э-эх, Господа Бога в душу мать! – раздался задорный крик стоявшего в воротах отца Варлаама, и над головой Максима пролетело что-то круглое, что он сперва принял за засвеченную лампаду. Затем за спиной громыхнуло, куда сильнее, чем от выстрела, так что он едва не споткнулся, сделал несколько шагов, прогнувшись вперед. В ушах стоял комариный писк, все прочие звуки исчезли, земля перед глазами заколыхалась, но на ногах Максим устоял, выбежал в ворота, и только за ними оглянулся.

На затянутом дымом пятачке перед церковными дверями лежали, разметанные в разные стороны, тела монахов в свитках. В одном месте валялась оторванная нога. Однако две темные фигуры все еще стояли на ногах. В одной из них Максим с ужасом узнал отца-игумена, другой же был Мелентий – долговязый шепелявый пономарь монастырский, что при жизни все ходил и бормотал что-то себе под нос.

Лицо почтенного старца, измазанное пороховой копотью, перекосила кошмарная гримаса, зубы были ощерены, борода вся багровая он засохшей на ней крови. Он бросился на Максима с такой прытью, с какой и при жизни никогда не хаживал, вытянув вперед скрюченные пальцы.

Максим на секунду растерялся. Ну, как бить почтенного старца топором? Рука же не поднимается. Но игумен бежал со всех ног, хрипя и яростно тараща на Максима безжизненные белые глаза, а за его спиной видно было, что еще кто-то выбежал из-за угла, вытянув вперед длинные худые руки.

Тут Максим размахнулся и саданул игумена в лоб обухом. Того отбросило на траву, но он тут же встал.

– Шею, дурак! Шею ему руби! – выкрикнул Фрязин, на которого уже, кроме Мелентия, наседали еще двое монахов.

Максим поднял топор и обрушил его на игуменскую шею, отрубив кусок плоти. Старец завыл и крепко стиснул его руку почерневшими пальцами. Клацнул зубами, кинулся, чтобы укусить. Максим рубанул снова, в шее что-то хрустнуло, и игумен тут же обмяк, словно тряпичная кукла.

Но не успел Максим перевести дух, как его сбили с ног и повалили наземь, а топор отлетел куда-то в сторону. Он лягнул напавшего ногой, попал в грудь, повернулся и увидел Серафима в свитке, залитой кровью еще сильнее, чем его собственная, с лицом перекошенным чудовищной злобой.

От природы крепкий, Серафим придавил Максима к земле, насел сверху, ручищами своими отвел его руки и уже почти впился жуткими зубами в шею, как вдруг кто-то с яростным криком подбежал и ударил его башмаком в бок. Это была Стеша, с разметавшимися волосами, в перепачканном кровью и порохом зипуне. Вслед за ней подоспел, переваливавшийся колобком отец Варлаам, огрел Серафима прикладом по голове. Тот вскинулся, взревел, прыгнул на попа, но тот проявил неожиданную прыть, отскочил снова, огрел его опять пищалью.

Тут уж и Максим не стал времени терять: поднял с земли топор, размахнулся что есть силы, саданул им Серафиму между лопаток, да тот сразу и рухнул плашмя и затих.

Огляделся после этого Максим – никого из мертвяков ходячих больше не было, все монахи лежали на земле. Чуть поодаль Фрязин, взяв наизготовку залитый кровью бердыш, тоже озирался по сторонам.

– Ну, что, все, кончились, что ли? – спросил Онн, утерев со лба пороховую гарь и сплюнув.

Словно в ответ на это из дальней кельи раздался отчаянный крик:

– Помогите! Есть кто живой?!

Максим бросился туда, крик раздавался из кельи Сороки. Заглянул в окно: Сорока сидел, прижавшись спиной к двери, бледный, как сама смерть, трясущийся. Выпученные глаза смотрели на Максима с ужасом.

– Это ты?! – проговорил он, стуча зубами. – Ты жив? Ты мне не кажешься?

– Не кажусь, выходи, – сказал Максим. – Все уж кончилось, все хорошо.

Но Сорока выходить не спешил. Так и сидел, словно боялся пошевелиться.

– А кто это с тобой? – спросил он, расслышав, как Фрязин с Варлаамом о чем-то заспорили.

– Добрые люди, – ответил Максим. Он старался говорить с Сорокой, как с перепуганным ребенком. Страшно было даже представить, что тот перенес за пару дней в монастыре. – Ты давно тут сидишь?

– Я… второй день, – ответил он. – Это в прошлую ночь началось, вскоре, как ты уехал. Сперва крик, все бегут, не поймешь ничего. Это до меня потом дошло: Серафим тогда из кельи вырвался. Набросился сперва на Никишку, потом на игумена. Потом они сами обезумели, стали других кусать. За мной Маркел погнался, я еле отбился от него, засел здесь в келье. Целую ночь они ревели, бесновались, в окно лезть пытались – то-то я страху натерпелся!