Повести. Рассказы

— За один этот месяц цена на керосин поднималась дважды… — Он подкрутил фитиль и медленно продолжал: — Жить становится день ото дня труднее…

Бабушка не изменилась и потом; когда я окончил учебу, получил работу и жизнь стала более обеспеченной. И лишь когда болезнь вконец ее измучила, она слегла…

Последние ее годы были, на мой взгляд, не слишком тяжелыми, да и прожила она немало, так что плакать мне вроде бы не стоило. Тем более что плакальщиков как будто хватало? Плакали даже те, кто всячески измывался над ней; во всяком случае, они изображали на лицах глубокую скорбь. Ха-ха!.. Но в тот момент перед моим взором вдруг предстала вся ее жизнь — жизнь человека, который сам создал свое одиночество и потом постоянно пережевывал его. И еще мне подумалось, что таких людей очень много. Вот о них-то я и плакал, хотя главная причина все же в том, что я тогда был слишком чувствителен…

Ты сейчас осуждаешь меня за то же, за что я тогда ее упрекал. Но оказалось, что я был несправедлив. И не удивительно, с тех пор, как я начал узнавать жизнь, я стал постепенно отдаляться от нее…

Не выпуская из пальцев сигарету, он погрузился в молчание, опустил голову и задумался. Огонь в лампе еле заметно дрожал.

— Да, нелегко человеку, если некому его оплакать после смерти, — заговорил он как бы сам с собой, потом умолк, поднял голову и обратился ко мне: — Значит, ты ничем не можешь мне помочь. А мне надо поскорее найти какую-нибудь работу…

— У тебя нет каких-нибудь надежных друзей? — В ту пору я не мог ничем помочь даже самому себе.

— Да есть несколько, только все они примерно в том же положении, что и я…

Когда, распростившись с Лянь-шу, я выходил из дому, полная луна уже поднялась на середину неба, ночь была на редкость тихая.

IV

С народным образованием в Шаньяне дело обстояло из рук вон плохо. Уже два месяца я работал в школе, но из зарплаты не получил ни гроша, так что пришлось экономить даже на сигаретах. Но весь персонал школы, включая получавших по пятнадцать — шестнадцать юаней в месяц мелких служащих, был полон стоического оптимизма. Тяготы жизни выработали в этих людях редкую выносливость: желтые и тощие, они работали с утра до ночи, да еще каждый раз при виде лица, занимающего хоть какое-нибудь положение, почтительно вскакивали, опровергая изречение «правила приличия познаются, когда еды и одежды вдосталь». [253]В подобных ситуациях я неизменно вспоминал просьбу, с которой обратился ко мне Лянь-шу при нашей последней встрече. Жилось ему уже совсем скверно, бедность сквозила во всем, он как будто стал утрачивать былую сдержанность. В ночь перед моим отъездом он зашел ко мне, долго мялся, а затем проговорил, запинаясь:

— Не знаешь, как там — ничего нельзя сделать?.. Хотя бы найти переписку бумаг, юаней за двадцать — тридцать в месяц. Я…

От удивления я не сразу нашелся, что ответить, — не верилось, что он вдруг стал так скромен в своих желаниях.

— Я… Я должен пожить еще хоть немного…

— Доберусь до места, осмотрюсь и все, что в моих силах, сделаю.

Это мое тогдашнее обещание часто всплывало в моей памяти, и каждый раз перед глазами возникал облик Лянь-шу с его запинающейся речью: «Я должен пожить еще хоть немного». Я рекомендовал его всюду, где только мог, да что толку — работы мало, а людей много; в итоге я получил с извинениями несколько отказов и отправил ему несколько писем, тоже с извинениями. К концу семестра дела пошли еще хуже. В еженедельнике «Научные принципы», издававшемся несколькими местными джентри, стали появляться нападки на меня; разумеется, имя мое не называлось, но из ловко составленных фраз читателям сразу становилось ясно, что именно я провоцирую студенческие волнения, причем даже мои ходатайства за Лянь-шу изображались как стремление собрать вокруг себя сообщников.

Мне пришлось затаиться, просиживать за закрытой дверью все свободное от занятий время; порой я даже опасался, что выходящий сквозь оконную щель дым от сигареты навлечет на меня подозрение в подстрекательстве студентов. Об устройстве Лянь-шу нечего было и думать. Так продолжалось до середины зимы.

Длившийся весь день снегопад не прекратился и к ночи, за стенами дома стояла такая тишина, что ее, казалось, можно было слышать. При свете крошечной лампы я сидел неподвижно, закрыв глаза; мне мерещилось, что я вижу, как кружатся и падают снежные хлопья, увеличивая и без того бескрайнюю гору снега; в моих родных местах люди тоже хлопочут, готовясь к встрече Нового года, а я, еще мальчишка, вместе с приятелями на заднем дворе леплю снежного архата. [254]Глаза у архата сделаны из угольков, они сверкают черным блеском и вдруг превращаются в глаза Лянь-шу.

«Я должен пожить еще хоть немного!» — снова раздается все тот же голос.

— Но зачем? — ни с того ни с сего спросил я и сразу же понял нелепость моего вопроса.