Повести. Рассказы

И вправду, очень скоро дверь открылась, и в комнату тихо, как тень, вошел Лянь-шу. Может быть, потому, что время близилось к вечеру, он показался чернее обычного, но выражение его лица было прежним.

— А! Ты здесь! Давно пришел? — Он вроде бы обрадовался.

— Совсем недавно, — ответил я. — А ты куда ходил?

— Да никуда. Просто так прошелся.

Он тоже пододвинул стул и уселся; мы принялись за водку, ведя разговор о том, как он лишился работы. Но вдаваться в подробности он не хотел, считал, что об этом событии много говорить не стоит, так как его следовало ожидать, и что ничего особенного в нем нет, поскольку с ним такое случалось не раз. Как обычно, он пил рюмку за рюмкой и рассуждал об обществе и об истории. В это время я бросил случайный взгляд на пустые книжные полки, вспомнил о редком издании «Указателя к „Историческим запискам“», и во мне шевельнулось смутное ощущение одиночества и тоски.

— Какое запустение у тебя в гостиной… Гости редко приходят?

— Совсем не приходят. По их мнению, ходить ко мне не стоит потому, что у меня мрачное настроение. Действительно, от мрачного настроения окружающим может стать не по себе. Ведь никто не ходит в парк зимой… — Он сделал два глотка подряд и задумался, а потом вдруг поднял на меня глаза и спросил: — А у тебя с работой тоже ничего еще не определилось?

Я видел, что он слегка захмелел, и все же обиделся, хотел было возразить, но он уже не слушал, схватил горсть арахиса и вышел: за дверью шумно смеялись хозяйские дети.

Стоило ему выйти, как дети сразу замолкли и, судя по всему, убежали. Он хотел догнать их, что-то говорил, но ответа не было слышно. Он опять вошел тихо, как тень, и положил орехи обратно в пакет.

— Даже угощения от меня не берут, — сказал он негромко, с насмешкой в голосе.

Мне стало совсем грустно, но я сказал, изображая улыбку:

— По-моему, ты сам усложняешь себе жизнь, Лянь-шу. Люди кажутся тебе хуже, чем они есть…

Он холодно усмехнулся.

— Я еще не кончил. Ты, видимо, считаешь, что мы ходим к тебе от безделья, ходим, чтобы развеять скуку?

— Отнюдь нет. Впрочем, иногда я думаю, что вы приходите затем, чтобы потом было о чем поболтать.

— Ты не прав. Люди на самом деле совсем не такие. Ты сам свил для себя кокон и спрятался в нем. Нельзя видеть мир в таком мрачном свете, — промолвил я с сожалением.

— Может быть, и так. Но скажи мне: откуда взялся шелк для кокона? Конечно, на свете есть и такие люди, как моя бабушка. Во мне не течет ее кровь, но, быть может, я унаследую ее судьбу… Впрочем, это не имеет никакого значения — плача по ней, я заранее оплакал себя…

Перед моими глазами сразу встала картина похорон его бабушки.

— Никак не пойму, отчего ты так рыдал тогда… — задал я нелепый вопрос.

— На бабушкиных похоронах? Да, тебе этого не понять, — с ледяным спокойствием ответил он, зажигая лампу. — Я думаю, что, не разрыдайся я тогда, мы с тобой так и не познакомились бы. Видишь ли, дело в том, что эта бабушка — мачеха моего отца, его родная мать умерла, когда ему шел третий год.

Он задумался, молча выпил и доел копченую рыбу.

— Раньше я ничего этого не знал, но с малых лет чувствовал, что есть какая-то тайна. Отец был еще жив, дома всего было в достатке, и в начале года обязательно устраивались пышные жертвоприношения перед портретами предков. Тогда мне казалось, что ничего не может быть приятнее, чем любоваться этими богато разукрашенными портретами. И вот моя нянька каждый раз указывала на один из них и говорила: «Это твоя собственная бабушка. Поклонись ей, пусть она поможет тебе подрасти поскорее, стать сильным и храбрым, как дракон и тигр». Я никак не мог понять, откуда взялась какая-то собственная бабушка, раз у меня уже есть одна. Но эта собственная бабушка мне нравилась, она была не такая старая, как домашняя бабушка; она была молодая и красивая, носила отделанный золотом красный халат и шапочку с жемчугом — почти такие, как на портрете моей матери. Когда я смотрел на нее, ее глаза были устремлены на меня, а в уголках губ собиралась улыбка; я был уверен, что она тоже очень любит меня.

Но я любил и свою домашнюю бабушку, целыми днями просиживавшую под окном со своим рукоделием. Как ни веселился я подле нее, как ни тормошил ее, мне никогда не удавалось ее рассмешить, она часто казалась мне холодной, немного непохожей на чужих бабушек. И все-таки я ее любил. И если позднее я постепенно отдалился от нее, то не потому, что повзрослел и узнал, что она приходится неродной матерью моему отцу, а потому, что мне, естественно, стало надоедать день за днем и год за годом видеть, как она шьет, словно машина. Но она, как и прежде, работала, следила за мной, заботилась обо мне; улыбалась она редко, зато никогда не бранилась. Ничего не изменилось и после смерти моего отца. Потом мы жили почти исключительно на то, что она зарабатывала своим рукоделием, особенно когда я пошел в школу…

В лампе кончался керосин, пламя стало меркнуть. Он поднялся, достал из-под книжной полки жестянку с керосином и заправил лампу.