Повести. Рассказы

И почтенный учитель Гао решительно отодвинул в одну сторону «Сокращеное зерцало», в другую — зеркало и спрятал приглашение директрисы Хэ. Но только было собрался сесть, как почувствовал новый прилив раздражения, вызванный этим листком красного цвета. Он схватил злополучный листок и вместе с «Учебником истории Китая» сунул подальше в ящик.

Наконец-то все убрано. Только зеркало осталось на столе. Хоть глазам легче. Правда, ему все еще было не по себе, чего-то вроде бы не хватало. Но тут он сразу понял, в чем дело, надел осеннюю шляпу с красным бантом и отправился прямо к Хуану Третьему.

— А вот и почтенный учитель Гао Эр-чу!. — провозгласил Лао-бо.

— Не бреши, пес!.. — огрызнулся Гао, нахмурив брови, и стукнув приятеля по макушке.

— Ну, как прошел урок? Удачно? Есть ли хорошенькие? — полюбопытствовал Хуан Третий.

— Я не намерен продолжать преподавание. Поистине, трудно представить, до чего могут довести эти женские школы. Порядочному человеку не стоит впутываться в это дело…

В комнату вошел старший сын Мао Цзы-фу — толстый и круглый, словно пирожок с мясом.

— А! Давно мечтал, давно мечтал познакомиться!..

Все зашумели. Складывали руки в приветствии и приседали, будто собираясь опуститься на корточки, отвешивали друг другу поклоны — кто два, а кто и три.

— Это Гао Гань-тин, о котором я вам говорил, — указывая на почтенного учителя Гао, сказал Лао-бо старшему сыну Мао.

— А-а! Давно мечтал, давно мечтал!.. — произнес Мао, кивая головой и кланяясь с особым почтением.

В левом углу комнаты стоял квадратный стол из потемневшего сандалового дерева. Приветствуя гостей, Хуан Третий помогал служанке расставлять стулья и готовил фишки. На столе, в каждом углу, зажгли тонкие стеариновые свечи, и четверо игроков заняли свои места.

Наконец все смолкли. Слышен был лишь стук игральных костей, казавшийся особенно громким в тишине наступавшей ночи.

Почтенному Гао, надо сказать, везло, хотя он все еще не мог оправиться от беспокойства. Его, который обычно все легко забывал, на сей раз почему-то очень встревожило состояние нравов. Кучка фишек рядом с ним росла, но все еще не приносила ему ни покоя, ни радости.

И все же менялись времена, менялись и нравы, и он уже чувствовал, что нравы в конце концов меняются к лучшему. Правда, было уже поздно, они доигрывали второй круг, а у Гао собрались сплошные козыри — вся масть.

Май 1925 г.

ОДИНОКИЙ

I

История моего знакомства с Вэй Лянь-шу кажется мне теперь не совсем обычной: она началась с похорон и кончилась похоронами.

Тогда я жил в городе S., [245]и мне часто приходилось слышать, как люди упоминали его имя и говорили при этом, что он какой-то странный: изучал зоологию, а пошел в среднюю школу преподавателем истории; к людям относится высокомерно, но часто вмешивается в чужие дела; то и дело говорит, что семью необходимо разрушить, а сам из каждой получки непременно в тот же день отсылает деньги своей бабушке.

Говорили и многое другое; одним словом, он давал немало пищи для пересудов в S. Однажды осенью я гостил у своих свойственников в Ханьшишани; их фамилия была Вэй, и они приходились родичами Лянь-шу. Но они еще меньше понимали ого, чем все остальные, смотрели на него почти как на иностранца и говорили, что он «совсем не такой, как мы».

Удивляться этому не приходилось: хотя новое образование существовало в Китае уже двадцать лет, в Ханьшишани не было даже начальной школы. Из всей этой горной деревни один Лянь-шу уехал учиться и стал студентом, так что односельчане смотрели на него как на чужака. В то же время ему завидовали — дескать, он зарабатывает большие деньги.

Когда осень шла к концу, в деревне вспыхнула дизентерия; опасаясь заболеть, я решил вернуться в город. В это время прошел слух, что бабушка Лянь-шу захворала и что вследствие ее преклонного возраста болезнь протекает очень тяжело, врача же в горах не было. У Вэй Лянь-шу из близких родственников только и оставалась эта бабушка, жившая тихо и незаметно со своей служанкой; она же его и вырастила, когда он в младенчестве лишился отца и матери. Говорили, что в свое время ей пришлось хлебнуть горя, но сейчас она жила в покое и довольстве. Только очень уж тихо и одиноко было в их доме — ведь у Лянь-шу не было ни жены, ни детей, и это, по-видимому, составляло одну из тех его странностей, о которых все говорили.

От Ханьшишани до города было сто ли по суше или семьдесят ли по воде, так что, если посылать за Лянь-шу человека, на дорогу ушло бы не меньше четырех дней. В глухой горной деревне, где любое происшествие становится важной новостью, на второй день все знали, что больной очень плохо и что посыльный уже отправился в путь; под утро она, однако, испустила дух, и последние ее слова были: «Почему же мне не дали повидаться с Лянь-шу?..»