Повести. Рассказы

Линь отдернула руки, будто обожглась, и как-то сразу почернела вся. За подсвечниками она не пошла и стояла растерянная, пока дядюшка не приказал ей уйти, прежде чем зажечь благовония. После этого Сян-линь окончательно переменилась. На следующий день глаза ее глубоко запали. Она боялась темноты, боялась любой тени. Боялась людей, даже хозяина. При виде человека она дрожала от страха, точно мышка, днем выбежавшая из норы. Она могла подолгу сидеть не двигаясь, будто деревянная. Не прошло и полугода, как у нее появилась седина, а память совсем пропала. Теперь она уже нередко забывала вымыть рис.

— Что это творится с Сян-линь? — нарочно при ней замечала тетушка. — Лучше бы ее не нанимать.

Но это не помогало. Нечего было и думать, что к Линь вернется былое проворство. Тогда решили отправить ее к старухе Вэй, но, пока я жил в Лучжэне, все оставалось по-прежнему. Потом ее как будто все же спровадили. Но когда именно Сян-линь превратилась в нищенку, — сразу ли после ухода от дядюшки или после переезда к старухе Вэй, — я не знал.

Оглушительный треск фейерверка, взвившегося над самым домом, заставил меня очнуться. Я увидел, что светильник угасает — пламя стало крохотным, как горошина. Вслед за фейерверком послышались взрывы хлопушек — в доме дядюшки началось «моление о счастье», и я понял, что наступило утро.

Еще не придя в себя окончательно, я невольно прислушался к треску и грохоту, непрерывно доносившимся издалека, и мне показалось, будто этот грохот, слившись с тяжелыми облаками и порхавшими в воздухе снежными хлопьями, окутал весь городок и меня самого. Я почувствовал некоторое облегчение. Моление о счастье рассеяло тревоги и сомнения, мучившие меня накануне, и мне показалось, будто там, в вышине, шатаются толпы захмелевших богов и мудрецов и Неба и Земли, насладившихся жертвенными яствами, вином и ароматными куреньями и готовых одарить жителей Лучжэня беспредельным счастьем.

Февраль 1924 г.

Тетушка Сян-линь («Моление о счастье»)

Гу Юань

В КАБАЧКЕ

Проездом с севера на юго-восток я завернул в родные места, а затем в город S., [204]где когда-то целый год преподавал в школе. [205]От моей деревни до городка всего тридцать ли, меньше чем полдня пути на небольшой лодке.

Дело было зимой. Недавно прошел снег, и все кругом будто застыло от холода. Охваченный какой-то беспечностью и вдруг нахлынувшими воспоминаниями, я решил остановиться на несколько дней в гостинице «Лосы», которой здесь раньше не было. Городок был небольшой, и я сразу отправился на поиски своих прежних коллег, с которыми рассчитывал встретиться. Но никого не застал: все разъехались. Школа, мимо ворот которой я прошел, показалась мне какой-то чужой — переменились и ее внешний вид, и название. Словом, не прошло и двух часов, как настроение у меня испортилось и я пожалел, что, движимый любопытством, пришел сюда.

При гостинице не было ресторана, и обед приходилось заказывать в другом месте. Но приносили все настолько безвкусное, что казалось, будто жуешь глину. Из окна виднелась лишь стена, покрытая пятнами сырости и высохшим мхом, и нависшее над ней матово-свинцовое небо без малейшего просвета. В воздухе снова запорхали снежинки. За обедом я не наелся, развлечься было нечем, и мне, естественно, вспомнился кабачок «Ишицзюй», столь знакомый по старым временам. Он должен был находиться где-то неподалеку от гостиницы. Не долго думая, я запер свой номер и отправился в кабачок. Мне совсем не хотелось напиться, просто я пытался хоть ненадолго развеять дорожную скуку.

Кабачок стоял на прежнем месте, да и с виду ничуть не изменился: тот же узкий, темный, сырой фасад, та же ветхая вывеска — только я не нашел там ни одного знакомого лица, начиная от хозяина и кончая последним официантом. В кабачке я тоже оказался чужим.

По хорошо известной мне лестнице в углу зала я все же поднялся на второй этаж. Здесь, как и раньше, стояло пять дощатых столиков; только в деревянной решетке окна вместо бумаги теперь было стекло.

— Чайник шаосинского… На закуску? Порцию жареного соевого творога да побольше сои с перцем!

Переговариваясь со слугой, поднявшимся за мной наверх, я занял столик у окна. Наверху было пусто — ни одного посетителя, и я выбрал лучшее место, откуда виден был запущенный сад. Сад этот, видимо, не принадлежал кабатчику; прежде, бывало, я часто им любовался, особенно вот в такие снежные дни. Но сейчас моим глазам, уже привыкшим к северу, было на что удивляться. Несколько старых кустов мэй, словно споря со снегом, стояли в полном цвету, будто и не было для них зимы. Рядом с обвалившейся беседкой росла камелия, в ее густой темно-зеленой листве, покрытой снегом, алели цветы. Их было чуть больше десятка. Они пылали, словно огонь, гневно и горделиво и, казалось, презирали путника, стремящегося в далекие края.

Я вдруг сравнил здешний снег — влажный, окутывающий растения сверху донизу, сверкающий кристаллами, с северным — сухим, точно пудра. Подхваченный сильным порывом ветра, он образует в воздухе пелену.