Повести о прозе. Размышления и разборы

Эпопея, так широко показывающая николаевскую Россию, не могла кончиться примирением.

Правдивость развязки «Войны и мира» в том, что эпопея Толстого кончается торжеством народа. Герои же приходят в новый конфликт друг с другом. Пьер спорит с Николаем, Николенька Болконский видит сон, в котором как бы дано восстание и разгром его.

Счастье Пьера и Наташи — только передышка перед грозою восстания декабристов.

Не имеет романной развязки «Анна Каренина», хотя в ней Левин ищет и как будто находит религиозное примирение.

Достоевский в 1866 году допишет «Преступление и наказание». Раскольников будет сломлен своим преступлением, но не смирится перед тем конфликтом, который в какой-то мере обусловит само преступление.

Соня Мармеладова передала Раскольникову Евангелие; начинается «история постепенного обновления человека», но тут книга обрывается на словах: «Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».

Толстой через 33 года заканчивает «Воскресение»: оставляет Нехлюдова над чтением Евангелия: «…Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».

Между двумя революциями высоко и противоречиво связал трагедию Гоголя с историей России Александр Блок. Он пытался высказать свое предчувствие, сказав и о судьбе России, и о судьбе Гоголя в статье «Дитя Гоголя» (1909).

Он считал, что Гоголю предвиделась «новая родина, синяя даль, в бреду рождения снящаяся Россия».

Он считал, что Гоголь предвидел чудо.

«Как перед весной разрываются иногда влажные тучи, открывая особенно крупные, точно новорожденные и омытые звезды, так разорвалась перед Гоголем непроницаемая завеса дней его мученической жизни… Открылась будущая Россия»[150].

Перед смертью в бреду Гоголь кричал что-то о «лестнице». Блок говорит про Гоголя: «…до того вещественно было у него представление о какой-то спасительной лестнице, выбрасываемой из небесного окна»[151].

Здесь дано невнятное предчувствие «Двенадцати» я противоречивая попытка Блока связать революцию с религией, с Христом как знаменем человечества, с «лестницей… выбрасываемой из небесного окна».

И. А. Гончаров, автор «Фрегата „Паллада“

Форма, принятая в этой книге, в какой-то мере освобождает нас от обязательства последовательно анализировать все творчество писателей, имена которых здесь упоминаются. Поэтому мы не поднимаем сложного вопроса об особенностях романов Гончарова и о месте их в русской литературе.

Некоторые черты, характеризующие отношение этою писателя к русской действительности, мы попытаемся дать в анализе «Фрегата „Паллада“.

Об этой книге, как и вообще о русском очерке, писали очень мало.

Одна из особенностей очерковой литературы заключается в том, что ее форма легче покоряется новому содержанию.

В беседе с молодыми писателями-ударниками М. Горький после указания на трудность этого жанра прибавил: «Но вам, пока еще не имеющим нужной тренировки, такие вещи не будут удаваться. Из этого, конечно, не следует, что очерки не нужно писать. Очерки следует писать. Это наша боевая литература. Но надо поставить себе определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представить себе форму того, что хочешь сделать»[152].

Попытаемся при помощи анализа одной из очерковых удач проследить некоторые характерные черты жанра, особенности его «чертежа». Речь пойдет о «Фрегате „Паллада“ Гончарова.

Сперва скажем о тех литературных традициях, на которых вырос писатель и которые он частично использовал потом в изображении действительности, увиденной им с борта фрегата.

Гончаров писал А. Н. Пыпину 10 мая 1874 года: «…развитием моим и моего дарования я обязан — прежде всего влиянию Карамзина, которого тогда только еще начинали переставать читать…»[153]

Имени Карамзина Гончаров не забывал никогда. Стариком в дни пушкинских торжеств 20 мая 1880 года, он писал Полонскому: «Первым прямым учителем в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере был Карамзин».

Дальше Гончаров перечисляет: Державин, Дмитриев, Озеров и «даже Херасков», только после этого он переходит к Пушкину. Его оценка Пушкина тоже несколько архаична: «Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!»

Хотя во взглядах на литературу прошлого Гончаров несколько архаичен, в своей творческой практике он принадлежит к гоголевской школе.

Поэтому нас не должно удивлять, что свою книгу Гончаров сопоставлял с книгами авторов, связанных с Белинским. В письме, посланном Майковым 17/29 марта 1853 года с мыса Доброй Надежды, Гончаров говорит: «Я все воображаю на своем месте более тонкое и умное перо, например, Боткина, Анненкова и других, — и страшно делается»[154].

Здесь вспоминаются имена очеркистов из окружения Белинского.

Во «Фрегате „Паллада“ восстанавливаются переосмысленные старые формы, уже известные русской литературе.

Гончаров — человек, для которого Карамзин долго оставался живым литератором; литературное умение автора «Писем русского путешественника» для Гончарова часть его собственной литературной биографии, но только часть прошлого.