Повести и Рассказы (сборник)

Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами «Так значит, не забудьте!»

«Ждем-ждем!» — хором ответили мы.

А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки — с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными — прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.

Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.

Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите — но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны — верьте слову!

Вот эти вот тревожные колокола — они тут при чем.

Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана — что-то поникшее, усталое и покорное.

— Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.

Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.

Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила — «Жамэ!», иногда всерьез, в защитной стойке — «Никогда не дождешься!».

А чего там, собственно, дожидаться — спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.

Я спросил ее:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.

Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!

— Так я остаюсь?

— На ночь? — уточнил я на всякий случай.

— Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.

Эта их манера по фамилии звать!

Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.

— Ага, Вер?

Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.

Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.

Она нежно-нежно:

— Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?

— А?

— Все прощаемся и прощаемся…

— Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А…

— Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось… что в этой комнате труп?

Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.

— Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?

— Ты ничего не чувствуешь? — тихо-тихо…

Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.

Но почему именно труп?

— Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, — с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.

— Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил…

— Вот видишь.

Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся — будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, — страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.

И я сказал Вере:

— Ладно. Оставайся, раз так.

И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.

* * *

А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома — была мрачна).

— Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.

— Я сама не знала. А почему «уж совсем»? Разве это что-то меняет?

Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.

— Ну все-таки, — рассудительно сказал я. — Как-то это… я не знаю… Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?

Вера показала зубки.

— А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?

Я взорвался.