Повести и рассказы

— Герка, не я же, — сказал Вадька. — Красиво жить хотел, меня тоже звал, я — не, пошло оно… Инженером мне, — показал он себе на голову, — не быть, но тысячу верную на станке я имею. Так что… Так видел Патефона, нет? — вспомнил он о своем деле. — Надо, чтобы патефон на сегодня у себя взял. Стою тут, гляжу, гляжу — не вижу его. Тебя вот вместо.

— Сейчас позову, — пообещал Фома.

Он сбегал в туалет на третий этаж, где старшая группа слесарей проводила обычно перемены, Патефон был там — сообщил ему о Вадьке, Патефон затянулся «беломориной» в последний раз и отдал докуривать Фоме:

— Умеешь, нет?

Фома умел. В деревне все ребята крутили самокрутки с четвертого, с пятого класса, а он не любил выделяться.

Прозвенел звонок. Фома, торопясь, дососал папиросу, загасил окурок и пошел в класс. Когда садился на свое место, увидел в окно, как Вадька с Серегой Гаврилкиным идут по двору — Вадька, по-старшинскому положив Сереге руку на плечо, хотя и одного с ним роста, — и тотчас от этого взгляда на них вспомнилась вдруг, мгновенно предстала перед глазами вся та прежняя барачная жизнь, игры среди дровяников… и вспомнилось, что всегда Герке Скобе предпочитал Вадьку — Вадька был и честнее, и добрее и, если что, даже заступался перед Скобой. И вспомнилась следом недоговоренная, оборванная Вадькой фраза: «С матушкой твоей, конечно…» Что она значила? Что он хотел сказать — и не сказал, перебил сам себя, специально перебил, не захотел говорить? И как он, как он еще о матери… вроде того, что с нею ли живешь? Но как с нею? Ведь она… или она что, освободилась, в поселке тут?

Он привык обходиться в жизни без матери, а бабка внушила ему любовь к никогда не виденному им отцу, и, даже вернувшись сюда, где жил с матерью, Фома не вспоминал о ней особо, не думал о ней — ну, есть где-то, — но сейчас будто что всколыхнулось в нем, пережало дыхание, слезы подступили к глазам…

Странно, а ведь и к бараку своему, на место, где жил прежде, совсем не тянуло. Где не побывал за четыре месяца, что провел здесь. Даже к бывшему немецкому лагерю сходил, снова, только теперь без всякой сторонней помощи, слазил на дерево, поглядел за забор со снятой колючей проволокой… а к родному своему бараку не завернул ни разу.

Вечером, когда закончились часы самостоятельных занятий и стало можно делать, что хочешь, Фома пошел искать Вадьку. Семь лет — большой срок для детских годов, и Фоме казалось, что Вадька живет теперь совсем в другом месте, давно переехал со своей семьей в какой-нибудь хороший, настоящий каменный дом, но Вадька, оказалось, жил все там же, все в том же бараке, все в той же комнате, да и вокруг ничего не изменилось — все было по-прежнему, все узнавала с ходу душа, — разве что похилились совсем почерневшие от превратностей погоды дровяники и были со всех сторон подперты кольями.

— Ромка! Надо же! — всхлопнула по бокам, увидев его, Вадькина мать, толстущая теперь, с трясущимся животом баба, и от этого имени, которым в минуты довольства жизнью называла его мать и которым давно его уже никто не называл, у Фомы опять будто пережало дыхание, и подступили к глазам слезы.

— Я, теть Кать, — сказал он сипло.

— Мамку, поди, ищешь?

— Ну!

— Мамку!.. — сокрушенно отчего-то покачала головой Вадькина мать.

Но ничего она больше, направляя Фому по нужному адресу, не сказала, и все о матери Фома узнал сам.

Она и в самом деле жила тут, в поселке, работала рассыльной и уборщицей — все вместе — в строительной конторе, в эту контору Вадькина мать его и направила.

Контора находилась на втором этаже громадного, полукруглого, выстроенного еще в тридцатые годы, задолго до рождения Фомы, «стоквартирного» пятиэтажного дома; прямо за дверью, как откроешь ее, начиналась железная гулкая лестница. Фома, с утра сбежавший с занятий, робея и все что-то оглядываясь назад, на захлопнувшуюся за ним дверь, медленно пошел наверх, сверху на него загудели по лестнице тяжелые, медленные шаги, он прижался к стене, чтобы пропустить человека, мимо, перехватываясь рукой за круглые железные перила, не обратив на Фому у стены никакого внимания, прошуршала одеждой женщина, и, когда уже она была внизу, у двери, Фоме вдруг показалось, что это она, мать.

Он развернулся и торопливо запрыгал вниз, следом за ней, выскочил из двери, — женщина собиралась сворачивать за угол, догнал ее, забежал сбоку и так, сбоку, заглянул ей в лицо. Но он или забыл материно лицо, или это была не она, — ему казалось, он узнает мать, стоит только увидеть ее, как узнал Вадьку и Вадькину мать, а он смотрел и не узнавал.

И, однако же, это была его мать. Не узнал ее он, узнала она. Скосила на него, когда он заглянул ей в лицо, недовольно глаза, отвела — и тут же остановилась, как споткнулась, повернулась к нему, так что Фома испугался и шарахнулся невольно в сторону. Он хотел уже дать от нее побыстрее деру, но она протянула к нему руки и выговорила, будто плакала и пела одновременно:

— О-ой!.. Сыно-ок!..