Повести и рассказы

Гольцев подлил отцу горячего чая. Отец добавил сахару и стал размешивать. Он тоже замолчал, и в тишине звонко звякала его ложка. Хлопнула и задребезжала от налетевшего ветра открытая форточка. Кто-то в ботинках, подбитых подковками, пробежал под окнами — подковки звонко, с металлическим скрежетом стучали об асфальт. Отец размешал сахар, положил ложку на стол — она сухо тенькнула — и, вытянув губы трубочкой, громко хлебнул из чашки. Гольцев услышал, как, задыхаясь, стучит будильник.

Отец отставил чашку и посмотрел на Гольцева.

— Ну что ты молчишь-то? — сказал он. — Расскажи о себе.

— А что рассказывать? Все то же. Живу.

— Ну, вот я вижу, книг у тебя много. Мать говорила, но не ожидал… В академию, что ль, куда поступать будешь?

— В аспирантуру?

— Во-во…

— Да нет, не буду.

— Жениться тогда надо. Есть ведь у тебя какая-нибудь на примете.

— Есть. — Гольцев кивнул..

— Ну и давай. Мать-то хоть внуков понянчит. Ты ж у нас один… так вышло. Больше-то ей ждать неоткуда. — Он вдруг оглянулся, будто в комнате был еще кто-то, и поманил Гольцева пальцем наклониться к нему. — А уж так ей понянчить внуков хочется, я тебе скажу! Да и ты б почаще ездить стал. А то холостой-то, так и не видим.

— Женюсь, отец. Я не ерепенюсь. — Гольцев засмеялся и потер подбородок. — Вот только знаешь что… профессия у меня…

— Ездить все?

— Ездить, бегать… И надо такую жену, чтобы, ты понимаешь… — Он снова засмеялся.

— Да разве нет таких?

— Есть, отец, есть. — За окном послышался гул самолета, и Гольцев взглянул в него. — Есть… — И в то же мгновение глаза его наткнулись на циферблат будильника, стоявшего на подоконнике, — будильник показывал половину седьмого!

— Ты чего, сынок? — Отец, видно, что-то понял. — Тебе… не ко времени я?

— Не в том дело… Что ты!.. — Гольцев встал и тут же снова сел. — Мне на задание, отец, надо.

— Сейчас прямо?

— Ну да.

— Вот как… — Отец вздохнул и, не допивая чая, стал подниматься из-за стола.

— Ты меня извини, отец. Такая у меня работа.

— Я понимаю, понимаю. — Отец замахал руками. — Мне ж больше ничего не надо — повидать тебя. Жив-здоров ты — и больше мне ничего не нужно.

— Как у вас с деньгами? Не туго?

— Нет, Юрушка, ну что ты!

Ни разу еще отец, как Гольцев стал работать, не просил у него денег; Гольцев сначала давал, но отец всегда возвращал, и Гольцев перестал навязываться, но сейчас так виновато он чувствовал себя, так нехорошо, что впору было разбить что-нибудь.

— Может, надо все-таки?

— Что ты, право, куда нам деньги? Есть-пить хватает — куда нам двоим еще? В театры не ходим. Кино по телевизору смотрим.

— Ну, если так… — сказал Гольцев. — Неделю эту не звони, я в командировку уезжаю. Пойдем.

На лестнице опять пришлось взять отца под руку, и отец благодарно и жадно прижал его руку к своему телу.

На улице Гольцев поймал такси, посадил отца и сунул шоферу два рубля.

Отец выглянул в окно и помаячил Гольцеву рукой:

— Ты заходи, сынок… Слышь, заходи. Я-то тебя повидал… да ведь мать… Слышь, ты заходи…

Машина стремительно пошла в сторону от Гольцева, его обдало упругой волной воздуха, вздуло плащ, и листья, взметнувшись, хлестнули по ногам. Когда он снова посмотрел на дорогу, машина была уже далеко и мотора ее не было слышно.

Домой он вернулся засветло. Писалось легко и быстро — дело было несложное; за пять лет, что он работал в газете, Гольцев набил руку на таких вещах и писал их, как воду пил.

Когда он закончил, за окнами была уже ночь. Машины, проносясь по дороге, со свистом шуршали шинами. Свет их фар полз по потолку и по стенам, отпечатывая зыбкий контур рам. Гольцев перечитал написанное, сколол листы скрепкой и посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось пятнадцать минут.

Он наскоро подмел пол, надел плащ и спустился на улицу.

Окна парикмахерского салона были огромны, будто стекла гигантского аквариума. Крайнее было открыто, возле него работала Гора. В кресле спиной к Гольцеву сидела женщина, и Гора делала ей укладку.

Гольцев подошел к окну и постучал о стекло. Гора услышала, улыбнулась ему, прищурившись, и показала рукой в сторону входа.

Парикмахерская была пуста. Мастера ходили вдоль своих рабочих столов, позевывая и переговариваясь друг с другом — кто уже и без халата, — уборщица заметала мусор.

Гольцев подошел к гардеробу, облокотился о стойку. Гардеробщица сидела на табурете, привалившись к стене, дремала. На вешалках у нее осталось одно пальто.

— Царствие небесное проспите.

Гардеробщица открыла глаза, увидела Гольцева, и губы ее расползлись в улыбке.

— Ой! — сказала она. — Ой-ё-ёй. К Горе, поди, пришел?

— А если нет?

— К ей, — хитро сказала бабка. — Все к ей ходят. — Она перестала улыбаться и оглядела Гольцева. — А ниче, ты парень справный.

Гольцев засмеялся. Ему понравилась бабка, ее уверенная простоватость, и понравилась ее крестьянская обстоятельность, с которой она рассматривала его, оценивая, — словно к лошади приглядывалась.

— Ну, что ржешь? — заулыбалась бабка и сложила руки на коленях. — У ей, знаешь, таких, как ты, — сто на дню.

— Сто? — переспросил Гольцев. — Ну и что? Хоть двести.

Бабка перестала улыбаться, махнула рукой и встала.