Повести и рассказы

Пенчо Знаховский в страшном нетерпении ждал, когда вернется жена. Он взволнованно шагал по комнате. Мысли его неслись к дому Чардашевского. Распаленное воображение рисовало перед ним картины, от которых он не мог оторвать взгляда. Он видел, как Петруна входит к Чардашевскому. Чардашевскнй приветливо жмет ей руку, просит садиться. Он слушает ее внимательно, благосклонно. Лицо его выражает сочувствие. Петруна взволнованно объясняет ему, в каком тяжелом положении они находятся; слова ее приобретают утроенную силу благодари ее кроткому красивому лицу. Она говорит с жаром… Обещает вечную признательность за благодеяние… Чардашевский не в силах отказать. Он растроган ее слезами, так как Петруна плачет, и дает торжественное обещание предоставить ее мужу должность, о которой она просит.

Вереница этих успокоительных сцен то и дело прерывается другими картинами, от которых его бросает в жар, но они тотчас же отступают и бледнеют, и Знаховский сердито отмахивается от них, как от назойливых мух… Он все время взглядывает на дверь. Ах, он сейчас же по лицу узнает, с какой она вернулась вестью — доброй или дурной!

Его нетерпение поминутно росло. Петруны все не было. Эта задержка, с одной стороны, раздражала его, с другой — успокаивала: хороший признак! Она давала возможность надеяться и в то же время отдаляла страшную минуту… Если жена войдет со словами: «Пенчо! Победа!» — он, пожалуй, не выдержит — сойдет с ума. И, весь дрожа, он горящими глазами глядел на калитку.

Она отворилась. Во двор вошла Петруна. У Пенчо сердце забилось от радостного предчувствия: Петруна уходила бледная, а теперь шла румяная, вновь расцветшая, но строгая, без улыбки, Пенчо выбежал из комнаты и встретил ее во дворе. Прежде чем он успел что-либо спросить, она коротко произнесла:

— Ты назначен!..

— Петрунка! — в восторге воскликнул он, кидаясь к ней с распростертыми объятиями.

Но она оттолкнула мужа, выставив руку вперед и окинув его презрительным взглядом.

И заперлась у себя в комнате.

* * *

Утром Пенчо Знаховский получил официальное назначение.

Теперь он — счастливый, всеми «уважаемый» человек.

А Петруна?

О ней после…

Перевод Д. Горбова

«ТРАВИАТА»

Зимнее солнце заливало мою комнату. Большой сноп золотых лучей, во всю ширину окна, падал вкось на ковер и на угол моего письменного стола, так что освещенный кусок сукна горел ярко-зеленым цветом.

Я предложил доктору М. отодвинуться в тень, так как во время разговора он, незаметно для себя, придвинул свой стул к окну, и уже лысеющая надо лбом голова его находилась прямо под этим солнечным потоком.

— Нет, я нарочно сел здесь, на солнышке. Люблю его лучи. Солнце — это здоровье, — ответил он и продолжал прерванный разговор.

В это время на улице заиграла шарманка: звуки ее понемногу замерли в отдаленье.

Доктор, видимо, с удовольствием вслушивался в плавные звуки постепенно удаляющегося инструмента.

— Люблю музыку, вообще мир звуков, — сказал он.

— Откуда такие деликатные вкусы? Заниматься кромсанием человеческого тела и любить лучи, звуки… Ты, видно, ошибся в выборе профессии, доктор, — заметил я в шутку.

— Нерон, любуясь пожаром Рима, играл на арфе! Одно не мешает другому, — возразил он тем же тоном.

— Ты, конечно, будешь вечером на концерте в «Славянской Беседе»?

— О, там сегодня выступает европейская знаменитость. Я хотел пойти, но раздумал.

— Жаль. А почему?

— Я видел программу…

— И она показалась тебе неинтересной? — спросил я, удивленный разборчивостью приятеля: программа включала арии из самых известных опер.

— Там будут петь из «Травиаты», — промолвил он.

— Чего же лучше?

— Терпеть не могу «Травиату»; она мне просто отвратительна.

Видя мое удивление, он пояснил:

— Музыка божественная; русские так и говорят; божественная «Травиата». И я прежде обмирал, слушая. Но однажды ночью возненавидел ее на всю жизнь.

— Какой ночью?

— В ночь на тридцатое мая тысяча восемьсот девяносто первого года. С тех пор не могу ее слушать без дрожи ужаса — без того, чтобы у меня волосы на голове не встали дыбом. Она вызывает во мне страшные воспоминания.

— Что ж это за дата: тридцатое мая?

— Той ночью, после одиннадцати, жандармы перевели меня в третий участок из четвертого, где я пробыл тринадцать месяцев! Ты ведь знаешь, что я сидел в тюрьме по делу Белчева{173}.

И, нахмурившись, доктор продолжал:

— Третий полицейский участок находился на Алабинской улице, рядом с гостиницей «Люксембург». В том же доме помещалась тогда городская управа. Полицейские отвели меня туда, приставив штыки к спине, и втолкнули в большую темную комнату. На стене еле горела маленькая лампа. Я принялся обдумывать положение. Не к добру привела меня сюда: о третьем участке ходили самые скверные слухи.