Повести и рассказы

— Эх, времена были! — Григорий Ильич молодо крутанул головой, сквозь суховатые его черты проступило вдруг свежее, юное… — А ведь ученики наши ни черта не знают про те времена! Книжки про героев читают, а своих не знают! Прасковья Васильевна, расскажи ребятам!

— Что ты, что ты, Гриша, где мне, я двух слов связать не умею! — отмахивалась бабушка.

— Умеешь, Прасковья Васильевна! Умеешь! — закричал на весь педсовет Григорий Ильич. — Помню, как ты мне рану-то заговаривала. От ласковых слов сразу полегчало!

— Да ну, — сказала бабушка, — чего уж там, дело прошлое.

Григорий Ильич не отставал. Обращаясь к учителям, он взволнованно говорил:

— И как мне, дураку, раньше в голову не пришло! Прасковья Васильевна замечательный человек! Конечно, перед всей школой ей тяжело будет выступать, а с одним классом она вполне справится. Правда, Прасковья Васильевна? Ну, хотя бы с вашим, Полина Савельевна! У вас и внук ее учится. Прасковья Васильевна, уважь старого партизана!

— Разве ты старый, Гриша. Я вот старая. И не проси. Сказала нет — всё. Пойду. Корова у меня не доена.

— Прасковья Васильевна! — жалобно крикнул ей вслед Григорий Ильич. — Ну что ты скажешь…

* * *

Испробовав все пути и подходы, вплоть до обещания купить велосипед, если исправится, мать в отчаянии всплеснула руками:

— Чего тебе надо-то?

И тут Иван, не выдержав, открылся:

— В Фалалеево хочу. Домой.

— Души в тебе нет! — заголосила мать. — Жалости нет! Вылитый отец!..

«И чего они все про жалость, — тоскливо думал Иван, — как чуть что, так про жалость… Даже Андрей Григорьич и тот: «Пожалей мать…» А меня пожалел кто? Только про свои дела и думают!..»

И с прежним холодным торжеством он ощутил на голове обжигающую корону Гильома Каля…

* * *

Петр Иваныч Моторихин загостился в городе не зря. К ноябрьским праздникам прислал письмо, в котором сообщал, что устроился на курсы шоферов городского автобуса, а живет пока у дяди Егора. День в день с письмом пришел перевод — полсотни рублей.

Надежда Егоровна сильно ругалась и плакала над этим письмом, называла Петра Иваныча «предательским человеком». Но денежный перевод все же сыграл свою роль амортизатора, и она вскоре успокоилась, потому что если человек прислал перевод, значит, он твердо стоит на ногах и семья продолжается.

В следующем письме Петр Иванович написал, что надеяться на городское жилье в скором времени трудно, зато в пригороде — куда из центра ходит трамвай — задешево продаются частные домишки, и денег, вырученных от продажи фалалеевского дома, вполне на покупку хватит. Дело это, по словам Петра Иваныча, сулило большую выгоду: в перспективе пригород превратится в город, а значит, всем частникам в первый черед дадут городские квартиры.

Кроме того, Петр Иваныч сообщил, что в городе строится новый ресторан «Космос» на тысячу посадочных мест, так что работа для Надежды Егоровны обеспечена.

Так — доходчиво и убедительно — излагал свои мысли Петр Иваныч Моторихин, сопровождая их новым переводом. На этот раз меньшим — тридцать прислал. По письмам его было видно, что роль городского жителя ему нравится и он уже привык считать себя таковым.

«Надежда, — писал он, — начнем жить по-новому. Хватит навоз месить!»

Наблюдая за матерью, Иван заметил, что второе письмо она встретила более мягко. Она тихо вздыхала, качала головой и говорила про отца: «Ох, дурная головушка ногам спокою не дает…» Иван понимал, что вздохи эти — больше от страха перед новой незнаемой жизнью, а не от боли за то, что придется оставить.

* * *

Под Новый год Петр Иваныч приехал сам. Стриженный под польку, непривычно пахнущий одеколоном из городской парикмахерской, в новом пиджаке с блеском. «Лавсан», — непонятно объяснил Петр Иваныч.

Он был настроен бодро, говорил нажимисто, никаких сомнений в правоте своей не допускал, ни о чем, кроме города и городских своих дел, говорить не мог, а когда мать стала жаловаться на Ивана, — мол, учится плохо, — Петр Иваныч махнул рукой:

— Ничего, скоро в городскую пойдет. Там выучат!

Иван ловил себя на мысли, что раздражение, злость его на отца неустойчивы, потому что отец то и дело поворачивается к нему каким-то несерьезным боком, и тогда остается только пожимать плечами: ребенок да и только…

Обиды отца, его внезапные решения, его любовь к цирку и неунывающий бойкий нрав — все это граничило с детством, вытекало из него и в него же возвращалось.

Но при всем при этом одно было безусловно: отец гнул свою линию с завидной настойчивостью и упрямством, не знающим никаких препон. Не успели привыкнуть к Ступину — его в город несет. Бабушка была права. Ой, права!

Перед отъездом отец вызвал к сельсоветовскому телефону дружка своего фалалеевского — Гусева по прозвищу Дутый Гусь — и приказал ему как можно скорее расплатиться за дом, на что тот отвечал невнятно и уклончиво. Тогда разговор принял такой характер, что даже телефонистка вмешалась.