Повести и рассказы

Берегов - воспитатель Киси

I

Студент-технолог Берегов - в будущем инженер, а пока полуголодное, но веселое существо - поступил в качестве воспитателя единственного сына семьи Талалаевых.

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:

- Кися, - сказала Талалаева, - вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, - познакомься с ним, Кисенька... Дай ему ручку.

Кися - мальчуган лет шести-семи, худощавый, с низким лбом и колючими глазками - закачал одной ногой, наподобие маятника, и сказал скрипучим голосом:

- Не хочу! Он - рыжий.

- Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он шатен. Ты его должен любить.

- Не хочу любить!

- Почему, Кисенька?

- Вот еще, всякого любить.

- Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

- Не твое дело.

- Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

- Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

- Он у нас ужасно бойкий, - потрепала мать по его острому плечу. - Это его отец научил так отвечать. Георгий Иванович, пожалуйте пить чай.

За чайным столом Берегов ближе пригляделся к своему воспитаннику: Кися сидел, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинание. Голова его на тонкой, как стебелек, шее качалась из стороны в сторону.

- Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.

- Отстань.

- Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?

- Очень милый мальчик, - кивнул головой Берегов, храня самое непроницаемое выражение на бритом лице. - Только я бы ему посоветовал не болтать ногами под столом. Ноги от этого расшатываются и могут выпасть из своих гнезд.

- Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, - резонно возразил Кися, глядя на воспитателя упорным, немигающим взглядом.

- Кися, Кися! - полусмеясь, полусерьезно сказал отец.

- Кому Кися, а тебе дяденька, - тонким голоском, как пичуга, пискнул Кися и торжествующе оглядел всех... Потом обратился к матери: - Ты мне мало положила сахару в чай. Положи еще.

Мать положила еще два куска.

- Еще.

- Ну, на тебе еще два!

- Еще!..

- Довольно! И так уже восемь.

- Еще!!

В голосе Киси прозвучали истерические нотки, а рот подозрительно искривился. Было видно, что он не прочь переменить погоду и разразиться бурным плачем с обильным дождем слез и молниями пронзительного визга.

- Ну, на тебе еще! На! Вот тебе еще четыре куска. Довольно!

- Положи еще.

- На! Да ты попробуй... Может, довольно?

Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.

- Фи-и! Сироп какой-то... Прямо противно.

- Ну, я тебе налью другого...

- Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.

- Чрезвычайно интересный мальчик! - восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.

II

За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.

Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым ее движением.

- На, Кисенька.

- Мало супу. Подлей.

- Ну, на. Довольно?

- Еще подлей.

- Через край будет литься!..

- Лей!

Мать тоскливо поглядела на сына, вылила в тарелку еще ложку, и когда суп потек по ее руке, выронила тарелку. Села на свое место и зашипела, как раскаленное железо, на которое плюнули.

Кися все время внимательно глядел на нее, как вивисектор на расчленяемого им в целях науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросил бесцветным голосом:

- Что, обожглась? Горячо?

- Как он любит свою маму! - воскликнул Берегов. Голос его был восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.

- Кися, - сказал отец - зачем ты выкладываешь из банки всю горчицу... Ведь не съешь. Зачем же ее зря портить?

- А я хочу, - сказал Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.

- Но ведь нам же ничего не останется!

- А я хочу!

- Ну, дай же мне горчицу, дай сюда...

- А я... хочу!

Отец поморщился и со вздохом стал деликатно вынимать горчицу из цепких тоненьких лапок, похожих на слабые коготки воробья...

- А я хо... хо... ччч...

Голос Киси все усиливался и усиливался, заливаемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; он звенел, как пронзительный колокольчик, острый, проникающий иголками в самую глубину мозга... И вдруг - плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человеческим ухом визг и плач хлынули из синего искривленного рта и затопили все... За столом поднялась паника, все вскочили, мать обрушилась на отца с упреками, отец схватился за голову, а сын камнем свалился со стула и упал на пол, завыв протяжно, громко и страшно, так, что, кажется, весь мир наполнился этими звуками, задушив все другие звуки. Казалось, весь дом слышит их, вся улица, весь город заметался в смятении от этих острых, как жало змеи, звуков.

- О, боже, - сказала мать, - опять соседи прибегут и начнут кричать, что мы убиваем мальчика!

Это соображение придало новые силы Кисе: он уцепился для общей устойчивости за ножку стола, поднял кверху голову и завыл совсем уже по-волчьи.