Повести и рассказы

Как это случилось, не знаю, но теперь я в полиции свой человек.

Околоточный входит ко мне утром в спальню (он милый человек, и я его не стесняюсь), потирает руки и делает несколько веских замечаний о погоде.

- Собачья погода. Снегом совсем запорошило. Теперь в наряде стоять одна мука. Здравствуйте, Аркадий Тимофеевич!

- А! Мое почтение, Семен Иванович. Ну, что?

Он улыбается.

- Традиционно!

Говорит он это вкусно-звучащее слово совсем так, будто бы за ним должен последовать "бульон-ерши".

Я уже не испытываю тягостного неприятного чувства живого человека перед мертвой гранитной скалой. У нас тепло, дружба, уют.

- За что это они, Семен Иванович?

- А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?

- Господи, да за что же тут?

- За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже писали, что ли. Зачем так налегать... Знаете уж, что такая вещь бывает пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь.

- Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! "Полегче, полегче!" И так уж розовой водицей пишу. Так нет же, и это для них нецензурно.

- Да уж... тяжеленька ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне неприятно к вам с такими вещами приходить... Ей-богу, Аркадий Тимофеевич.

- Ну, что делать... Стаканчик чаю, а?

- Нет, уж я папироску выкурю и побегу. Дома-то у меня такая неприятность: жена кипятком руку обварила.

- А вы тертый картофель приложите: чудесно действует. Или чернилами обваренное место помажьте.

- Делали уж; и чернилами, и картофельную муку прикладывали.

- Ну, даст бог, пройдет. А Афанасий Петрович по-прежнему чертит?

- Да уж... горбатого могила исправит. Ну, я пойду. С деньгами как традиционно? До завтра?

- Да, конечно. Я к Илье Константиновичу часа в три загляну. Всего хорошего.

В три часа я у Ильи Константиновича.

- А, господин анархист, - весело встречает он меня. - Традиционно? Садитесь! Я знаю, вы моих не курите, так я вам эти предложу, был Петр Матвеевич и забыл их у меня на столе. Курите контрабанду. Хе-хе.

- У Петра Матвеевича папироски хорошие, - соглашаюсь я, закуривая. Марфу Илларионовну давно, видели?

- Позавчера. В театре были. Потом поехали компанией ужинать и очень жалели, что вас не было.

- Да, да, очень жаль. Кстати, там у вас есть на счет меня предписание... четыреста рублей, так я...

- Знаю! Завтра, конечно, Аркадий Тимофеевич. А я те книжки, что вы мне дали, уже прочел. Следующий раз с Семеном Ивановичем их передам.

О "следующем разе" мы оба говорим так же хладнокровно, как о завтрашнем дне, который все равно неизбежно наступит...

Однажды я, по обыкновению, разогнался в свой излюбленный ресторан, и вдруг швейцар остановил меня на пороге:

- Сегодня, Аркадий Тимофеевич, закрыто: по случаю начала ремонта.

Я заглянул в залу, и сердце мое сжалось: не было привычных столов, покрытых белоснежными скатертями, мягкого красного ковра и зелени трельяжей.

- Э, черт! Какого же дьявола вы не объявили раньше!

Однажды утром ко мне явился околоточный Семен Иванович.

Он обругал погоду и сообщил о нескольких новых штрихах в облике неуравновешенного Афанасия Петровича.

- Садитесь, - сказал я. - За какую статью? Сколько?

- Нисколько. Я зашел, чтобы вы подписали протокол по делу о столкновении моторов. Вы свидетелем были.

Чем-то чужим, неуютным пахнуло на меня... Будто бы взору моему вместо привычного вида трех рядов столов, покрытых скатертями и украшенных цветами, предстала суровая, чуждая картина голых стен и обнаженного от мягкого ковра пола.

И разговор на этот раз не вязался. Мы были выбиты из привычной колеи...

Когда нет быта, с его знакомым уютом, с его традициями - скучно жить, холодно жить...

День человеческий

Дома

Утром, когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка - глупая, толстая женщина, - держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.

- Как вы нынче спали? - спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.

- Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.

- Ах ты господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.

Я задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо.

- Хорошо. Будем говорить серьезно... Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно - вас это опечалит и угнетет на весь день? А если я хорошо проспал, - ликованию и душевной радости вашей не будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?

Она обиженно отталкивает от себя чашку.

- Я вас не понимаю...