Повести и рассказы

Итак, рана его воспалилась, но, сверх ожидания, это пошло па пользу нашему канцлеру из Бараньей Головы. Воспаление оттянуло кровь от головы, мысли его прояснились: он сразу понял, что до сих пор делал одни только глупости. Во-первых, наш канцлер решил во что бы то ни стало овладеть Репихой, и нечего удивляться этому; другой такой красавицы и не сыскать было во всем Ословицком уезде, но для этого ему нужно было избавиться от Репы. Если бы Репу взяли в солдаты, канцлер мог бы себе наконец сказать: «Гуляй, душа, наша взяла!» Но на так-то легко было подсунуть Репу вместо сына войта. Правда, писарь —  это сила, и Золзикевич был такой силой среди писарей, однако, к несчастью, в рекрутском наборе он не является высшей инстанцией. Приходилось еще иметь дело с земской стражей, с воинской комиссией, с начальником уезда, начальником земской стражи —  одним словом, с лицами, нисколько не заинтересованными в том, чтобы вместо Бурака подарить государству и армии Репу. «Внести его в списки? Ну, а дальше?» —  ломал себе голову мой симпатичный герой. Ведь вместе со списками надо представить п метрики, да и Репе рот не заткнешь. Кончится тем, что ему же дадут по носу, да еще, пожалуй, прогонят с должности.

Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену —  сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной —  третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: «Я осел!», ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: «Я осел!»

Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?

Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.

Итак, оп думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал и на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы,—  и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!

На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и —  о чудо! —  почти в то же мгновение он воскликнул: «Нашел!» И действительно, он кое-что нашел.  

ГЛАВА IV , которую можно было бы назвать «Зверь в сетях»

Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.

— Будет вам спорить из-за пустяков,—  поднимая стакан, сказал войт.

— А я говорю, что француз не дастся пруссаку,—  крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.

— А пруссак, черт его поберп, тоже хитер! —  возразил Репа.

— Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.

— Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).

— Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?

— Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимо, а войска —  страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.

— И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб —  это еврей.

— Так Гарубанда-то не шваб.

— А кто ж он, по-твоему?

—  Кто? Царь он —  вот кто?

— Умен ты очень!

— Ну, и ты не умнее!

— А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?

— Как? Известно, Адам.

— Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.

—  А я почему знаю.

— Вот видишь. А я знаю. Прозвание ему было «Искупила».

— Да ты белены объелся!

— Не веришь, так послушай:

О пресвятая дева!
Ты господа бога своей грудью вскормила
И грех нашего прародителя искупила.

—  Ну что, не «Искупила»?

— Пусть будет по-твоему.

—  Выпили бы лучше,—  прервал их войт,

— За твое здоровье, кум,

— За твое здоровье!

— Лхаим!

— Селям!

— Дай бог счастливо!

Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.

—  Французы,—  сказал он,—  просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у пас на постое, прямо как Судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: «Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит». А она говорит: «Да и мне самой тоже так сдается». А Стась говорит: «Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!» А баба ему: «Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!» Чего ему было делать?..