Повести и рассказы

Хотя маяк и стоит в стороне от больших морских путей, считается он перворазрядным, и обитатели маяка немало этим гордятся, как, впрочем, и тем, что капитаны рыбачьего флота величают их поселение «Мысом Доброй Надежды».

Старшим смотрителем маяка работает отставной боцман Емельян Прохорович Лелека, известный в Приазовье герой гражданской войны, именем которого назван один из самых больших катеров местного рыбозавода. Могучий боцманский бас Емельяна Прохоровича задает тон всей жизни на маяке. По-флотски подтянутый, собранный, с аккуратно расправленными густыми, цвета махорки, усами, Емельян Прохорович и со стороны подчиненных не терпит ни малейших отклонений от раз и навсегда заведенного порядка. А порядки у него крутые, корабельные: в течение ночи — вахта, утром вся оптика должна быть в чехлах, двор подметен, на камбузе должно все блестеть.

Суровая служба требует четкости, и нет тут исключений ни для кого: ни для самого боцмана, ни для жены его Евдокии Филипповны, на которую возложены обязанности кока, ни для долговязых ребят-мотористов, которые хотя порой и ропщут глухо на жесткий боцманский режим, но жизни своей вне маяка уже не представляют.

Навек посвятив себя морю, почитая морскую службу превыше всего, боцман и дочь свою Марию, задумчивую и немного суровую с виду девушку, направил по морской линии. Сразу после школы послал ее на курсы, и спустя полгода она вернулась на маяк с официальным званием: техник по аппаратуре.

В солнечный ветреный день прибыла Мария на остров. Доставил ее не кто иной, как тот же белый стосильный катер «Боцман Лелека», что шел как раз на маяк с грузом светильного газа.

Встречать новоприбывшую вышла вся команда маяка во главе с боцманом. Емельян Прохорович был в отличном настроении. Отстранив других, подхватил Марию прямо с трапа, и боцманше пришлось-таки подождать, пока старик расцелует дочку, щекоча ее своими махорочными усами.

— Хватит уже тебе, хватит, — с радостными слезами на глазах отталкивала боцманша мужа. — Дай и мне глянуть на дитятко.

«Ничего себе „дитятко“, — весело думали мотористы, топтавшиеся поблизости и тоже ожидавшие своей очереди поздороваться с девушкой. — Выросла, выровнялась, хоть сейчас замуж выдавай…»

— Магарыч с вас, Емельян Прохорович! — подал голос с палубы веселый, немного фатоватый с виду капитан судна Вовик Гопкало. — Когда прикажете реализовать: теперь или в четверг?

Старик, набивая трубку, покосился на палубу:

— Магарыч? Тебе-то за что?

— Как за что? Праздник вам устроил!

— Гм-гм… За это, пожалуй, стоит…

— Только стерегите ее хорошенько теперь, чтобы ненароком не выкрал какой-нибудь капитан. Ишь ведь какая! Капитаны таких крадут!

И шутник с непринужденной легкостью подмигнул Марии, а та зарделась, прижавшись щекой к широкому плечу матери.

— Ну, довольно языком молоть, пора за дело, — махнул трубкой боцман, пресекая шутки.

Пока хлопцы выгружали на берег баллоны с ацетиленом, а боцманша хлопотала на кухне, старик с гордым видом показывал дочке хозяйство маяка, знакомя ее с теми переменами, которые произошли здесь во время ее отсутствия.

В хозяйство Емельян Прохорович вкладывал немалую часть своей неугомонной души, и его немного разочаровало то, что на дочь не произвели ожидаемого впечатления ни реконструированный склад для баллонов, ни новые рыбачьи снасти, развешанные на кольях, ни здоровенный кабан, благодушно похрюкивающий в свинарнике.

— У вас тут как на добром хуторе, — улыбнулась девушка, нисколько не желая обидеть отца, — Обжились…

— А как бы ты хотела? — покосился на нее старик, обиженно ощетинив усы. — И то нужно, и это. У хорошего моряка все должно быть свое, под рукой…

Тем временем Евдокия Филипповна уже накрыла на стол и, встав в дверях, гостеприимно пригласила всех в «кают-компанию».

За обедом боцман угощал Вовика душистым, довольно-таки хмельным «медком» домашнего приготовления.

— Свой мед, первого сбора, — не удержался, чтобы не похвалиться, боцман. И, обращаясь к Марии, добавил: — Уже четыре улья есть, целая пасека… В степь вывез, на травы…

Из всех сидевших за столом Мария одна не пила, но и без меда была как хмельная. Все ей тут так нравилось, так приятно тревожило душу… Чайки вьются под самыми окнами, запах моря слышен даже в доме.

Знакомое ружье покоится в углу; просоленная штормами отцовская куртка с капюшоном топорщится на вешалке, будто и сейчас еще полна ветра, а у двери висит на гвоздике форменная, с гербом, фуражка Вовика… Так мило, по-домашнему висит, словно она всегда и будет тут висеть. И это тоже очень нравится Марии.

Вовик чувствует себя за столом как дома. Сидит свободно, непринужденно, успевая с каждым перекинуться словом, к каждому обернуться своим худощавым, совсем еще юным, подвижным лицом. Нахваливает медок, закусывает вяленой скумбрией, забавляет всю компанию рассказами о своих морских приключениях.