Повести и рассказы

– Как же им нас не хвалить: нас пригнали помирать за их отечество… Ну, конечно, языка они нашего не понимали, русского, – от этого много зависело… Когда проходили под Триумфальной аркой, дамочки стали бросать в нас цветы – розы. Мы, будто эти розы нам обыкновенное дело, груди выпячиваем, будто такие уродились орлы, да и грянули свою, солдатскую: «Дррррищем дегтем, дррррищем дегтем, табаком…» Так что же вы думаете: у дамочек на глазах – слезы, и руки к нам протягивают… А наши господа офицеры только косоротятся, но ничего не поделаешь: парад…

– Здорово это вы – про табак… Показали…

– Мы бы не то еще показали, не прогони нас прямо на фронт в тот же день… У них народ малорослый. Умом одним берут, образованием. А культура у них высока.

– Высока?

– Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают… Я этого не люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же думаете у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две недели – бой. Офицеры – в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и нам – по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но командиры говорят серьезно: «Ребята, не посрамим русского оружия, отступать невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях – французы с пулеметами…»

– Это французы, свои же, по своим?

– А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще ничего не знали. Приказ: наступление. Значит – музыканты вперед, и мы – урррра, и вся недолга, грудью в штыки… А нас – и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб… А сзади – французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу… Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы… Апропо[3], – как французы говорят, – апропо искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день – приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.

– Это что ж такое?

– Ну, вроде репетиция.

– А это что?

– С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.

– Ага!

– Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.

– Поддержали славу оружия.

– Вот то-то что… Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку – вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, – нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ – умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку – вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.

– Это как так – черные? – спросили из-под телега,

– А как деготь, – и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо, свиней у них много. А вот птицы у них не те.

– Не те?

– У нас, скажем, эта мелочь – воробьи, скворцы, вороны. А у них пеликан-птица с носищем в полтора аршина.

Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в золе уголек, – раскурил трубку.

– Да. Помню – сижу в бараке. Два земляка, – Иван Рындин, монтер, шофер, электритчик, словом – на все руки, да Алексей Костолобов пишут письмо на родину. А у меня живот болел. На воле – дождь, ветер, – скука. Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:

«Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией…» И пошел и пошел чесать… Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает и говорит без обиняков: «Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее на родину, потому что там без нас землю поделят». Прапорщик как вспыхнет: «Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз… Нет, ваш священный долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу». Хлопнул дверью и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали. Значит, опять умирать.

– А я бы убег, – сказали под телегой.