Повести и рассказы

И вскоре мы уже были в дороге, и сами не заметили, как выехали на старую Поперечную 101, и ехали мы сначала со скоростью пятьдесят, потом шестьдесят, а потом и семьдесят миль в час, но при семидесяти наш маленький красный форд весь заскрежетал и загромыхал, так что отцу моему пришлось поубавить скорость. Мы проехали мимо Зумы и мимо Транкаса, а еще дальше мы увидели чуть в стороне от дороги кучку людей, копавших лопатами землю. Отец остановил машину, чтобы сойти и поговорить с ними, и оказалось, что это студенты-археологи из университетского колледжа Лос-Анджелеса. Они старательно копались в черной грязи, исследуя место, куда триста-четыреста лет назад сваливали свой мусор индейцы.

Отец мой постоял, поговорил с преподавателем, который был немногим старше своих студентов. Такая уж у моего отца страсть — разузнавать все и обо всем, и на этот раз он узнал, что студенты копают здесь каждую субботу в течение вот уже шести месяцев и что за этот срок они научились отлично орудовать лопатой, а также вести необходимые записи, но что до находок, то нашли они немного. Преподаватель сказал, что они, собственно, и не рассчитывали на какие-нибудь особенные находки. Он показал моему отцу раковину, которой было лет триста. Она выглядела точно так же, как любая нынешняя раковина, лежащая на берегу и омываемая волной.

Когда мы оставили позади Окснард с его окраинами, я увидел в небе над морем звезду — одну-единственную, совершенно одинокую звезду, светившую очень издалека.

Мой отец сказал:

— Как только проголодаешься, загляни в картонку, найди себе там чего-нибудь и поешь, а если захочешь горячего, скажи мне — мы остановимся по дороге и раздобудем тебе горячего.

— Хорошо, но пока я не голоден, а когда проголодаюсь, мне хватит и того, что найдется в картонке. Нечего нам изводить деньги без крайней необходимости.

— И то верно. В картонке почти полная бутыль молока, так что хоть молоком ты на сегодня обеспечен.

— В картонке еще много чего другого. И вообще в нашей маленькой старой машине все очень мило, па.

— Я рад, что тебе в ней нравится. Теперь давай решим насчет сна. Я, видишь ли, намерен править всю ночь, то есть спать не буду, но это вовсе не значит, что и тебе не следует спать. Ты можешь перебраться на заднее сиденье, завернуться в походное одеяло и поспать.

— Так я и сделаю, па, но только попозже.

— Ладно.

— Когда мы доберемся до Бухты Полулуния?

— Это десять часов езды, включая стоянки. Сейчас семь, так что доберемся мы около пяти утра, приблизительно за час до рассвета. Я думаю, тебе будет особенно приятно приехать туда на рассвете.

— Мне, конечно, будет приятно. А что мы потом сделаем?

— Поедем дальше, в мой старый, родной Сан-Франциско.

— Скажи, па, отчего ты больше не живешь там?

— Оттого что я больше не чувствую себя там как дома.

— Почему?

— Скорее всего потому, что моя влюбленность в Сан-Франциско прошла, а писателю просто не стоит жить в городе, в который он не влюблен.

— Допустим, писатель не влюблен ни в какой город, что же тогда?

— Горе ему тогда.

— Почему?

— Писатель должен быть влюблен в этот мир, иначе он не сможет писать.

— Почему?

— Потому что все хорошее рождается из любви. Когда писатель связан с миром любовью, он любит все и всех, и он может писать, если только он трудится по-настоящему.

Я посмотрел на звезду далеко в небе.

— Люблю ли я этот мир?

— Конечно же, любишь. А что заставило тебя усомниться в этом?

— Ничего, кроме того, что я его ненавижу, вот и все.

— Уж я-то знаю, как ты его ненавидишь, — сказал мой отец.

Рыба

Мы катили все дальше и дальше, среди холмов, начавшихся после Окснарда. Местами дорога бежала вдоль самого моря, а потом снова уходила кружить по полям и холмам, а потом снова возвращалась обратно — к морю.

И мы с отцом все говорили и говорили без умолку, потому что никогда до этого не бывало у меня такого счастливого случая наговориться с ним.

Не знаю, когда именно я заснул, но знаю, что до того как заснуть, я поел уйму всякой всячины из картонки и получил от отца ответы на шестьдесят, а то и семьдесят вопросов — про все, про что мне когда-либо и кого-либо хотелось расспросить.

Когда я заснул уже, во сне мне казалось, что я не сплю, а стою на черной скале недалеко от отцовского дома и, забросив в море удочку, жду, пока клюнет.

И вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовал, что на удочку попалась самая что ни на есть громадная, неподдающаяся, сильная рыба. Я до того обрадовался, что не стерпел и вскрикнул: «Я поймал ее, па, теперь она моя!»